Тартар, Лтд.

— Тебя нигде не видно, — сказал он, усаживаясь.

— Устал.

— То есть пьешь дома?

Я проследил направление его взгляда.

— Накатишь?

— А кола у тебя есть?

Я только плечами пожал.

— Как ты живешь? Я бы так не смог.

— Я бы тоже не смог прожить твою жизнь, — сказал я, доставая посуду. — Аксессуары. — Я наполнил. — Статисты.

— А зачем тебе жить мою жизнь?

— Вот ты и ответил.

Григорий покрутился на диване.

— Какой ты душный, когда трезвый. Ты знаешь, что о тебе сказала Крис?

— Воображаю.

— А вот нет. Она сказала, ты умный, но потерявшийся.

Да, заблудился в трех бутылках.

— Ты пей, Гришенька, — сказал я. — А о плохом не думай.

— Насчет плохого, — сказал он. — Она к тебе зайдет книжки посмотреть. Можно? Заручившись моим согласием, он очень быстро исчез. Я перенес свое внимание на Боба. Мальчик молчал, смотрел в сторону.

— Что скажешь?

— Он нехороший. Злой.

— Фу! Будь же объективен.

— Любит только себя.

— Согласись, есть за что.

— Пользуется тобой.

— Разве я против?

Боб старательно ковырял обивку кресла.

— Ты от него так обезумел?

— Был ли я нормальным?

— Ты был спокойнее. Интересовался людьми.

— Возможно, эти люди уже исчерпаны?

До меня дошло, что я обсуждаю с подростком свои проблемы, но я упорно продолжил.

— Да, — сказал я. — Ладно. Меня зацепило. Повело. Не тебе, конечно, судить, но пусть. Я ничего вокруг не вижу, и никто мне не нужен, а этот базар меня не прикалывает. Отстань.

— Да что ты нашел в этом кривляке?

— Свитер, — ответил я честно. — Руки. Манеру пить. Взгляд. Глаза, которые смотрят в душу.

— Это твои глаза смотрят в душу.

Он поднялся. Пересек комнату. Встал рядом со мной. Мне достаточно было протянуть руку.

— Боб, — сказал я, — иди-ка ты сначала подмойся.

Как он дернулся, бедный. Зря я его привадил.

Размышления о всяких разных отвлеченностях вгоняют в такую тоску. Размышления о насущном действуют, как снотворное: сразу хочется лечь и забыться. Не вечным, но сном, и чтобы хоть что-то приснилось. Нужно больше доверять своим ощущениям, они надежны. Мысль — как муха: сейчас на потолке, а через минуту — в тарелке с супом. И хорошо, если это не твоя тарелка.

Вращая в голове этот бред, я повернул за угол. Повернув, я натолкнулся на выходящего из булочной Аристотеля. Я поздоровался. Аристотель пристально на меня посмотрел и взял под руку.

— Мой милый, — сказал он, увлекая меня за собою, — нам следует незамедлительно поговорить о некоторых важных вещах, в том числе — одном, не скажу, что лестном, но многообещающем предложении.

Я покорно потрусил рядом.

Маленький, седенький, сухонький, в старом пальто, без перчаток, с каким-то новым выражением бесцветного старческого взгляда, Аристотель почти испугал меня. Из хозяйственной сумки торчали пакеты с молоком и край батона. Папа никогда не ходил по магазинам.

— Фрау Эмилия нездорова?

— Да, — сказал Аристотель сдержанно. — Она приболела. Будь добр, зайдем по дороге в аптеку.

Я кивнул.

Аристотель покашливал, крепко меня придерживая. Грустный, злой — нет, он был какой-то уничтоженный. Наконец он решился.

— Ты забросил свои занятия.

Я кивнул.

— Ты не заботишься о своем здоровье.

Я кивнул.

— Ты не бережешь свою репутацию.

Я удивился, но кивнул.

— Ты завел сомнительные знакомства.

Я хмыкнул.

— Все это в своей совокупности, — заключил папа, в очень недолгом времени приведет тебя в большую беду.

— Я уже в беде, — сказал я. — Не знаю, насколько она велика. Смотря с чем соизмерить.

— Я могу помочь, — папа кашлянул, глядя под ноги. — У меня есть связи, мне предлагали, — он поперхнулся, — тебе предлагают место в Акадэме.

— Что мне там делать? — поразился я.

Папа, возможно, и сам задавался этим вопросом.

— Ты будешь пристроен, — сказал он растерянно. — Защитишься, получишь ставку. Все-таки это дисциплинирует, а размеренная жизнь спасает от многих неприятностей.

— Главным образом, от непредвзятости, — сказал я.

— Либо ты остепенишься, — заметил папа угрюмо, — либо погибнешь. Береги себя. — Он запнулся и продолжил уже с трудом: — У меня никого не осталось. Фрау Эмилия очень больна, а Воля…

Я уже знал эту подлую историю с любимым учеником. Вкрадчивая сука, которой было отдано столько любви и внимания — немыслимо много, как я предполагал, — тихо переметнулся. Сначала он тайком ходил на заседания Общества софиологов, возглавляемого злейшим врагом Аристотеля, неким В. Соловьевым, чьи вольные спекуляции на самые разные темы имели успех почти угрожающий; потом присматривался, знакомился, делал осторожные доклады — и в одно утро проснулся приват-доцентом при кафедре Культурдидактики, ненавистной Аристотелю одним своим названием. Аристотель узнал об этом чудесном превращении из вторых рук. С ним случился легкий удар. Воля прийти побоялся или не захотел, но прислал фотографию, на которой был запечатлен в обществе самых блестящих из молодых университетских празднословов. «Сейчас не время одиноких усилий и непопулярных стариков», внятно сказала эта фотография. Непопулярный старик слег, но вскоре оправился.