Тартарен на Альпах

— Вотъ подлость-то! Не люблю я этой слякоти, — сказалъ Спиридонъ Экскурбанье, протирая стекло, чтобы взглянуть на панораму ледниковъ.

— И я тоже… — вздохнулъ Паскалонъ. — Этотъ туманъ… эти лужи стоячей воды… уныніе какое-то… такъ бы и заплакалъ.

Бравида, съ своей стороны, выражалъ то же недовольство, опасаясь приступовъ ревматизма.

Тартаренъ остановилъ ихъ строгимъ замѣчаніемъ. Неужели они ни во что ставятъ возможность разсказать, по возвращеніи домой, что видѣли тюрьму Боннивара, написали свои имена на ея историческихъ стѣнахъ рядомъ съ именами Руссо, Байрона, Виктора Гюго, Жоржъ-Зандъ, Евгенія Ею?… Вдругъ, не докончивши тирады, президентъ смолкъ, измѣнился въ лицѣ… Передъ нимъ мелькнула знакомая шапочка на бѣлокурой головкѣ… Не останавливая даже омнибуса, ѣхавшаго, впрочемъ, шагомъ въ гору, онъ выскочилъ на мостовую и крикнулъ пораженнымъ альпинистамъ:

— Увидимся въ отелѣ…

Онъ узналъ молодую дѣвушку и пустился за нею почти бѣгомъ. На его зовъ она оглянулась и остановилась.

— А, это вы, — сказала она, пожимая ему руку, и пошла впередъ.

Онъ пошелъ рядомъ, слегка запыхавшись, и началъ извиняться въ томъ, что такъ внезапно уѣхалъ, даже не простившись… пріѣздъ его друзей… необходимость восхожденія, слѣды котораго еще видны на его лицѣ… Она молча слушала, не глядя на него, и быстро шла дальше. Тартарену показалось, что она поблѣднѣла, какъ бы осунулась; въ лицѣ замѣтно было что-то жесткое и рѣзкое, но вся фигура была такъ же изящна и граціозна, такъ же капризно вились ея золотистые волосы.

— А вашъ братъ… какъ онъ поживаетъ? — спросиль Тартаренъ, котораго нѣсколько стѣсняли ея молчаніе и видимая холодность.

— Братъ? — она вздрогнула. — Ахъ, да! Вѣдь, вы не знаете… Пойдемте, пойдемте…

Они шли уже за городомъ, по дорогѣ, окаймленной виноградниками, спускающимися къ озеру, и дачами съ хорошенькими садиками. Отъ времени до времени имъ встрѣчались, очевидно, пріѣзжіе иностранцы, съ исхудалыми, больными лицами, какія такъ часто можно видѣть въ Ментонѣ, въ Монако… Только тамъ солнце все скрашиваетъ и скрадываетъ, тогда какъ подъ этимъ сумрачнымъ небомъ страдальческое выраженіе лицъ явственнѣе бросалось въ глаза.

— Войдемте… — сказала дѣвушка, отворяя чугунную рѣшетку подъ бѣлымъ каменнымъ фронтономъ съ какою-то надписью золотыми буквами.

Тартаренъ не сразу сообразилъ, куда они зашли. Небольшой, чисто содержанный садъ, съ убитыми щебнемъ дорожками, былъ полонъ вьющимися розами, раскиданными среди зеленыхъ деревьевъ; большія купы желтыхъ и бѣлыхъ розъ наполняли его благоуханіемъ и блескомъ своихъ цвѣтовъ. Между ихъ куртинами виднѣлись лежащія плиты и вертикально стоящіе камни, на которыхъ были высѣчены имена, фамиліи и числа. Молодая дѣвушка остановилась у совершенно новенькаго памятника. Подъ нимъ былъ похороненъ ея братъ, умершій тотчасъ по пріѣздѣ въ Монтрё. Тартаренъ и его спутница простояли нѣсколько минутъ молча и недвижимо передъ этою свѣжею могилой.

— Бѣдняжечка!…- сказалъ Тартаренъ взволнованнымъ голосомъ и сжалъ своею сильною рукой концы пальцевъ молодой дѣвушки. — Какъ же вы-то теперь? Что вы станете дѣлать?

Она пристально взглянула ему въ лицо сухими, блестящими глазами, въ которыхъ не видно было ни одной слезинки.

— Черезъ часъ я уѣзжаю.

— Вы уѣзжаете?

— Да. Наши уже уѣхали… Надо опять приниматься за дѣло…

Потомъ она прибавила тихо и не сводя глазъ съ Тартарена, старавшагося не смотрѣть на нее:

— Кто меня любитъ, тотъ со мной!

Да, хорошо ей говорить — "со мной". Ея экзальтація слишкомъ пугала Тартарена, а кладбищенская обстановка порасхолодила его любовь. Однако, нельзя же было такъ сразу обратиться въ постыдное бѣгство, и, приложивши руку къ сердцу, съ жестомъ Абенсерага, нашъ герой началъ:

— Послушайте, моя дорогая! Вы меня знаете…

Большаго она знать не захотѣла.

— Пустомеля!…- проговорила она, пожимая плечами, и, не оглядываясь, направилась къ выходу.

"Пустомеля!…" и ни слова больше, и сказала она это съ выраженіемъ такого презрѣнія, что добрякъ Тартаренъ, покраснѣвши до ушей и даже съ ушами, быстро осмотрѣлся кругомъ, чтобы удостовѣриться, не слыхалъ ли кто этого слова.

Къ счастью, у нашего тарасконца впечатлѣнія смѣнялись быстро. Черезъ пять минутъ онъ уже бодро возвращался въ Монтрё разыскивать своихъ альпинистовъ, ожидающихъ его къ завтраку, и вся его фигура дышала полнымъ довольствомъ, даже радостью, что онъ покончилъ съ этою опасною любовью. На ходу онъ движеніями головы какъ бы усиливалъ краснорѣчивыя объясненія, которыхъ не хотѣла дослушать дѣвушка и которыя онъ мыслепно давалъ теперь самому себѣ: "Э, да, конечно, теоретически — это одно дѣло… Противъ теоріи онъ ничего не имѣетъ… Но переходить отъ теоретическихъ идей къ дѣйствію… boufre!… Да и, потомъ, хорошее это занятіе быть анархистомъ, нечего сказать!… Нѣтъ, слуга покорный!…"

Его монологъ былъ рѣзко прерванъ пронесшеюся во всю прыть каретой. Тартаренъ едва успѣлъ отскочить на тротуаръ.

— Не видишь, что ли, животное? — крикнулъ онъ кучеру; но гнѣвъ тотчасъ же смѣнился неописуемымъ удивленіемъ:

— Quès aco!… Что такое!… Быть не можетъ!…