Тарзан. Том 5

С другой стороны дома Тарзан обнаружил свежие могилы, и в них он нашел последнее свидетельство, указывающее на истинных преступников, совершивших чудовищное злодеяние в его отсутствие. Здесь он обнаружил тела десятка наемных немецких солдат-аскари и разобрал по знакам различия на их формах номер части, к какой они принадлежали. Этого для человека-обезьяны было достаточно. Белые офицеры, командовавшие этими черными мерзавцами, могли быть найдены Тарзаном без особых трудностей.

Вернувшись в розовый сад, он стоял среди цветущих кустов над могилой умершей жены с поникшей головой и прощался с ней навсегда. По мере того, как солнце золотило верхушки деревьев, клонясь к закату, Тарзан медленно направился по следу гауптмана Фрица Шнайдера и его кровавой банды. Он страдал молча, это молчание было не тягостным для него самого. Молчала потрясенная душа. Вначале огромная досада притупила все другие мысли и чувства. Его мозг был до такой степени оглушен, что в нем осталась только одна мысль: она мертва, она мертва, она мертва!.. Снова и снова эта фраза монотонно била молотком, отдаваясь в самом дальнем уголке мозга тупой пульсирующей болью. Однако ноги его механически следовали по пути ее убийц, а каждое чувство был подсознательно насторожено, фиксируя вечно присутствующие опасности джунглей.

Постепенно ощущение невыносимой боли вызвало в нем другое чувство, настолько реальное, что оно казалось живым существом, идущим бок о бок с ним. Это была ненависть, и она принесла чувство какого-то облегчения и успокоения, так как это была ВЕЛИКАЯ НЕНАВИСТЬ, воодушевляющая его, как и до него воодушевляла бесчисленные тысячи других людей, зовя к отмщению. Ненависть к Германии и к немцам. Она концентрировалась на убийцах его жены, но относилась и ко всему немецкому — живому и неживому.

По мере того, как эта мысль охватила его, он остановился, поднял застывшее лицо к Горо-луне и, протянув руки к ночному светилу, проклял тех, кто разорил некогда мирное бунгало, оставшееся где-то у него за спиной, и осквернил его чудовищным злодеянием.

Молча он произнес клятву воевать до конца, до самой смерти, до полного уничтожения — отомстить всем, в ком течет немецкая кровь. За.этим взрывом чувств Тарзан почувствовал, как на него снизошло что-то вроде некоторого успокоения, так как до принесения страшной клятвы его будущность казалась бессмысленной, а сейчас жизнь заполнилась стремлением МСТИТЬ. Если поначалу завтрашний день казался безнадежно пустым и никчемным, то теперь появилось ощущение, разумеется, не счастья, но предстоящей ВЕЛИКОЙ РАБОТЫ. Она должна была за полнить всю его жизнь и сделать ее целеустремленной и полезной. И тоска понемногу стала менее острой и уступила место глубокой печали.

Лишенный не только внешних символов цивилизованности, Тарзан изменился также и внешне, и внутренне. Он снова обрел облик дикого зверя, которым по сути своей и являлся. Его цивилизованность была лишь внешним лоском. Все это делалось ради нее, той, которую он любил, потому что она становилась счастливой, когда видела его таким. В действительности Тарзан с презрением относился к атрибутам внешней культуры. Он обладал богатым внутренним миром и пытливым умом, легко усвоившим все доступные богатства духа. Но он предпочитал не выставлять напоказ свой истинный духовный облик. Цивилизация для человека-обезьяны значила полную свободу во всем свободу действий, свободу мыслей, свободу любви и ненависти. Одежда его отягощала и всегда казалась неудобной. Она напоминала оковы, делающие несчастными многочисленных жителей Лондона и Парижа, и весьма ограничивающая его самого.

Одежда была символом притворства и лицемерия. За ней стояла так называемая цивилизация. Те, кто носил ее, стыдились того, что создано Богом,— форм человеческого тела. Тарзан видел, как глупо и пошло выглядели животные, попавшие в руки человека и по его желанию одетые в различные одежды. Эти жалкие существа демонстрировались во всех цирках Европы. Они были комичны и уродливы. Точно так же, по его мнению, были глупы и жалки люди в одеждах. Иначе выглядели люди, которых он видел в первые двадцать лет своей жизни. Это были, как и он сам, голые дикари, не стеснявшиеся своей наготы. У человека-обезьяны они вызывали восхищение своим великолепным телосложением и пропорционально развитой мускулатурой.

Он всегда восхищался мускулистыми, пропорционально сложенными телами, будь то тела зверей — льва, антилопы — или человека. Было выше его понимания, как одежда может рассматриваться и считаться более красивой, чем чистая, упругая и здоровая кожа. Разве пальто и брюки более изящны, чем нежные изгибы округлых мускулов, играющих под блестящей кожей?