Таська

Сначала издалека. А потом все явственнее, раздается звонок телефона. Женский холодный голос произносит: «Михаил Афанасьевич болен». Эхо на все лады повторяет эту фразу. Комната тонет в темноте. Становится видна левая часть сцены. Там, в полумраке, на кровати лежит изменившийся до неузнаваемости Булгаков в темных очках и черной шапочке. В дверь на цыпочках заходит Надя, подходит к кровати.

Булгаков. Кто здесь? (Поднимает руку и ощупывает ее лицо.) А… Надя. Ты почему одна? Где Андрюша?

Надя. Елена Сергеевна не разрешает. Сказала, врачи не велели тебя утомлять.

Булгаков. Глупости! Приходите завтра вместе. Я соскучился по Андрюше. Пусть обязательно приходит.

Надя. Мы придем. Андрей будет очень рад повидать тебя.

Булгаков. Что там шуршит у тебя все? Газеты?

Надя. Да, я тебе «Советское искусство» купила.

Булгаков. Ба! Вот не знал, что у тебя такие возможности.

Надя. А, ты шутишь… Я рада, что ты сегодня в хорошем настроении. Знаешь, мне кажется, ты и выглядишь нынче значительно лучше и бодрее.

Булгаков. Брось, Надя, не лги. К чему это? Я врач и прекрасно отдаю себе отчет, что дело мое дрянь. Я умираю. Так должно быть, это нормально. Ну, не плачь, не плачь. Я хочу, чтоб ты вспоминала меня веселого. Так что там? Ругают меня опять?

Надя. Никто тебя не ругает, не придумывай.

Булгаков. Что? Неужто, хвалят?

Надя. В этом номере про тебя ни слова. Я просто подумала, тебе будет интересно, что сейчас в театрах… (Раскрывает газету, просматривает заголовки.) Вот, послушай: «В Комитете по делам искусств на днях состоялась читка и обсуждение новой пьесы Н. Погодина «Кремлевские куранты». Пьесу читал автор. В обсуждении приняли участие…».

Булгаков. Оставь, Надя. Не нужно… Прикрой-ка дверь.

Надя. Зачем?

Булгаков. Не надо, чтоб Люся волновалась.

Надя (прикрывает дверь, усаживается на место, берет его за руку). Ну, вот, мы одни. Что ты хотел мне сказать?

Булгаков. Надя, это моя последняя воля к тебе…Я хочу видеть Тасю…

Надя. Тасю?

Булгаков. Да. Я очень виноват перед Тасей. Я хочу у нее прощения просить. (Помолчав.) У меня бессонница теперь, лошадиные дозы снотворного пью, а бестолку. Лежу как бревно, с той лишь разницей, что оно-то, кстати, ничего не чувствует, а я… (Исступленно.) Господи, Надя, если б ты знала, как я мучаюсь… И, добро бы, терзала меня только физическая боль – с ней я уже смирился, притерпелся кое-как… Но куда прикажешь деваться от тех страданий, какие причиняет мне моя совесть? Все самые гаденькие мои мыслишки, все подленькие поступки, про которые я думать забыл, услужливо извлекаются ею из глубин памяти, чтобы изводить меня до исступления… Знаешь, Надя, я очень много в жизни подлостей сделал. Но всего сильней терзают меня мысли о Таське. Бог меня за нее накажет, с ней я поступил подло до чрезвычайности. (Помолчав.) Писала она тебе про наш развод?

Надя. Нет. Ты же знаешь, Тася никогда не жаловалась.

Булгаков. Все было очень обыденно – ни сцен, ни скандалов. Просто сказал ей как-то после завтрака, что если найду подводу, уйду от нее сегодня. Подводу я нашел. Сложил книги, вещи какие-то, не помню, что еще… Таська же мне и помогала, а потом мы вместе их на подводу оттащили и я уехал. Да, вот еще что мне запомнилось тогда: я у Таськи на прощание браслетку ее попросил. Она не дала. Я и упрашивал, и купить предлагал даже – ни в какую. А вообще, странное дело, она была абсолютно спокойна в тот день, ни слез, ни упреков.

Надя (тихо). Я была у нее на следующий день. Тася лежала в холодной квартире, разбитая, без сил совершенно. Соседка сказала, что она рухнула, сразу, как ты ушел… (Утирая слезы платком.) Я не представляю, что она чувствовала тогда – одна, без денег, без профессии, без тебя, которого она считала смыслом своего существования…

Булгаков (оправдываясь). Я помогал ей потом. Деньги несколько раз приносил, продукты. Иногда браслетку у нее брал. Ну, там, если договор заключить, или гонорар надо выбить. И всегда работало. (С усилием.) А однажды, принес ей журнал…