Татьяна Москвина Смерть- это все мужчины

И пельмени съедобные, и водка мягкая, и дёшево. Неказисто по виду, а по сути хорошо. Что-то есть утешительное в провинциальной России - в той стране, в которой царствует до сих пор дитя - царевич Димитрий, а столица ей - город Углич. Ведь царевич, сын царя Ивана, должен был править, а его зарезали, говорят - по приказу Годунова, с тех пор и пошло всё наперекосяк. Михаил Кузмин однажды, в роковые исторические минуты, забросив всякие солёные шалости и перченые педерастические околичности, написал нежнейшее стихотворение о России, об этой России, обращаясь к убиенному царевичу: «Ты, Митенька, живи, расти и бегай!» Традиционный русский ужас - невыросшие дети, зарезанные царевичи, поруганная правда - всё могло быть иначе, если бы не святая невинная кровь... Митенькина Россия, слава Богу, жива. В ней нет бесстыжего новодела, прикрытого именем Христа Спасителя-её церкви маленькие, бедные, смирные, зато уж в них служат за совесть. Да! Вот слово. Митенькина Русь - страна, где осталась совесть. Кто бросает детей, кто терзает землю - их там нет. И нет там великой цивилизации мужских начальников - там живут в основном дети, женщины и такие тихие бородатые мужчины, которых можно увидеть на рыбалках и огородах. И Андрюша из такой России... А я? Я её люблю, просто я вообще - не отсюда.

6

Объелась даже. Пойду погуляю. Клавдия Виле-новна, если меня будут спрашивать - я скоро приду. Одурею в номере сидеть, подышу немного. Надо успокоиться как-то, вправить вывихнутые нервы. Пройду по улице Ленина до Приморского проспекта и выйду к набережной, на бульвар. Хорошо бы сейчас увидеть настоящее южное море... Эх, к тёплому морю да с хорошим мужчиной... А я на северной луже и одна. Но в моей родной Элладе сейчас всё в порядке, бушует весна. Зачем я здесь?

Народ города Энска высыпал в центр и усиленно прогуливался. Ничего, жить можно. Дети пока есть. Важно сидят в своих колесничках и надувают толстые щёки, как императоры. Дети и есть безвредные, доброкачественные императоры, надо сильно ушибить их нелюбовью, чтоб из них выросли палачи и бунтовщики. Я была бы неплохой мамой, мне нужна безусловность любви, какая бывает у родителей с маленькими детьми. Так жаль того ребёночка, он ведь уже шевелился, на что-то надеялся. Конечно, тяжело было бы, там эти реформы пошли, но прожили бы как-нибудь. Тоска... Может, ещё получится? Я вроде здорова. Здорова-то я здорова, но не из пробирки же брать папашу. Не люблю я всех этих ухищрений. Старым казачьим способом, никак иначе...

Казаков только негде взять. Егорка благоразумно предохраняется, а насчёт Андрюши смешно и думать - пятого ребятёнка ему, что ли, повесить на шею? А хорошо бы - сидеть себе дома, кормить детёныша с ложки, он фыркает, мордочка измазана, смеётся. Личики у них ясные-хоть целый день смотри, не будет там ни скуки, ни лжи. Любят как дышат, естественным образом, всем существом, всегда... Как чисто и как хорошо.

А с этими - что ж это за мучение, ничего надёжного никогда. Скоро постарею, скукожусь, так они вообще сквозь меня станут смотреть.

Кстати, Егор. Отчего я постоянно спихиваю его в самый дальний угол сознания, не думаю о нём, не тревожусь, как он да что он, что скажет да что подумает. Говорят, любовь - загадка, а по-моему, так нелюбовь куда загадочней. Симпатичный, молодой - едва за тридцать, при деньгах и не жадный, весёлый... но вот не люблю, хоть убей.

Не люблю, потому что он - бревно. Такое хорошее, толстое, круглое бревно. Хоть бы когда-нибудь поговорил по душам, спросил о чём важном, присмотрелся ко мне - в каком я настроении, в каких мыслях. Нет, всё о себе, всё про своё. И ничего не объяснишь - только разозлится. Господи, как же я теперь с ним буду, когда моё море взволновалось и уходит к другим берегам?

Значит, и мне надо уходить. Да, иначе нельзя. Пока в душе зияла пустота, я имела право разделять её с нелюбимым мужчиной. Он не просил любви. Ему просто была нужна женщина. Это у них строго в разных списках. А я нуждалась хоть в какой-то опоре. Я снимала комнату в коммуналке и брала идиотские халтуры, чтоб прокормиться. Он меня спас от нищеты, и я благодарила его, как могла. Да, не идеально, однако на свой лад честно.

Но теперь - как я смогу? Это уже проституция какая-то. Придётся уходить. Опять в нищету. Опять олухам дипломы писать и учить грамоте невежд. Зарплаты «Горожанина» как раз хватит на съёмную комнату в коммуналке. Правда, может, действительно Коваленскии меня пристроит на приличное место? Получается, я возьму наградные за свою разрушенную им жизнь... Крутом от них завишу. Беспросветно. Какие мы жалкие, Господи.