Татьяна Тарханова

— Видно, живешь — не тужишь.

— Оно, конечно, знатности никакой, а на все прочее не жалуюсь. Вот намедни я сапоги чинить носил. Принес, а сапожная закрыта. И объявление: мастер заболел, и временно прием в починку прекращен. Понятно тебе это? Все в университеты да в начальство идут, а сапоги чинить некому. А ежели сапожной брезгуют, о помойке чего там говорить. За три километра обходят. Ну, а по мне помойка так помойка, был бы я своему делу хозяин. Я к помойке, думаешь, сразу пришел? До войны кем я был? Как хочешь назови: и дворником, и паспортистом, и вроде управдомом на всю улицу в Раздолье. Скажу прямо, приварок к зарплате невелик был! На чай за прописку, на сто граммов от хозяина дома, ежели в трубе сажу найду. Во время войны я и печи научился класть, и топором где тюкнуть, ну еще потолки белить да обои клеить. Решил с коммунальной работы уходить. А куда? В пожарники пошел. А почему в пожарники? Во-первых, служба, во-вторых, суточное дежурство, а в-третьих, после этой службы в самый раз на стороне халтурку сбить. И зажил: сутки в депо, двое печь кладу, а где потолки промываю. Ну да не один я такой умник был. Хочешь найти маляра — ищи, кто где на суточном дежурстве работает. И тут-то я додумался стать утильщиком. Ты сколько получаешь? Тысячу, две? Становись рядом, пять будешь иметь! Вот как! Нынче помойка богатая. Да и занятная. Помнишь, в Пухляках иной раз не найти было бумаги цигарку свернуть, а нынче этой бумаги — пуды! Одних газет сколько! Ты знаешь, что такое мусорная свалка и кто такой я — Афонька Князев, мусорщик? Свалка — это, брат, шахта, а я ее шахтер. Не согласен?

— А что ж, похоже, грязный-то ты грязный.

— И я тебе скажу, удивление меня берет, кем стал наш брат мужик. Знаешь, что я намедни нашел? Два золотых зуба! Видно, кто-то сделал себе, да с непривычки случайно выбросил.

— Значит, в утильсырье работаешь?

— Оно, конечно, бумагу и всякий лом в утильсырье сдаю. Кому же еще?

— И пять тысяч выходит?

— Тебе дай десять — не пойдешь.

— Не думал.

— Может, деньги одолжить требуется? Могу одолжить. Сколько? Тысячу, две? Знаю, не возьмешь. Но ежели случится нужда — перехватить до получки сотню-другую, — я могу, пожалуйста. Пятерку к сотне прибавишь, и все в порядке. Как земляку — скидка. Другие десять платят.

— Теперь вижу, верно, дело свое у тебя. Оброк с людей имеешь.

— Такое наше утильное дело, — рассмеялся Афонька. — Ты рыбку съел, а мне баночки. Сапоги сносил — мне голенище, газетку почитал и бросил, а я подбираю. Так-то. Мне тут один бывший барин, тоже по мусорной части работает, говорил: цари и императоры приходят и уходят, опять же помещики и буржуи были и нет их — революция пришла, социализм строят, — а утильщики как были, так и остались. Великое сословие. Мы ничем не брезгуем, с совком за вами ходим, метелочкой подметаем. Ну да ладно, что я тут с тобой разболтался. Ты мне не верь. Насчет процентов это я зря наговорил на себя. И про пять тысяч лишку хватил. Скажи, зачем пожаловал?

— Мне Верка твоя нужна, поговорить надо.

— Ночью пьяная пришла, дрыхнет.

— Как же ты такое позволяешь?

— Я над ней не властен. Замужем была, сейчас опять с каким-то мужиком связалась. Иной раз боязно самому: вдруг возьмет и батьку ограбит. Иль такое не бывает?

Игнат приподнял ушанку.

— Раз спит — тревожить не буду. Прощай. — Но задержался.

— Может, чего передать? — спросил Князев.

— Скажи, от Татьяны я приходил. Татьяна велела передать, пусть она по своему делу в театре не хлопочет.

— А какое дело? Не в актрисы ли записаться хочет?

— И без театра, видать, актриса.

Афонька покачал головой.

— И отчего так получается, Игнат? Мы с тобой столковаться не могли, а теперь вот — Татьяна с Веркой.

— Да оттого же! А отчего — думаю, понятно.

Дома Игнат предупредил Татьяну:

— Афонькиной дочке знаешь зачем нужна работа в буфете? Воровать да пьянствовать. Так что, смотри, не схлопочи ее себе на шею.

— Но она придет, я ей обещала.

— Не придет. Предупредил через батьку.

Но именно поэтому Верка Князева и явилась на следующий день в библиотеку. Она подошла к столу, выставила вперед ногу, подбоченилась и, прищурив глаза, крикнула Татьяне:

— Ишь ты какая! Сама пристроилась, сама глиной брезгуешь, а другим нельзя? Ну, погоди! Мы еще с тобой сквитаемся.

Татьяна перегнулась через стол и, схватив Верку за платок, с силой притянула к себе.

— Ты забыла, как я тебя в школе поколотила?

— Пусти!

— Уходи отсюда!

Видимо, это объяснение было не таким тихим, как этого хотелось бы Татьяне, и сразу же после ухода Князевой в библиотеку заглянул Дроботов.

— С кем это вы тут так громко разговаривали? Было слышно даже в фойе.

— Давно не виделась с подругой детства.

— Тогда все ясно. Встреча была бурной и радостной.

— Не столько радостной, сколько бурной.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ