Татьянин день. Иван Шувалов

Поразил австрийского путешественника и один знатный русский богач, который содержал, оказывается, на свою стипендию студента. Сей студент так отменно произнёс свою речь на итальянском языке, что русский богач и меценат прослезились. А следом случилось совсем уж непредвиденное. Богач — а им оказался Прокофий Акинфиевич Демидов — встал со своего места и заявил, обращаясь к куратору университета:

— Ты помнишь, любезный Иван Иванович, как я недавно нанёс тебе визит и вручил десять тыщ рублёв на нужды университета. Притом пообещал: кой-чем ещё пособлю. Так вот теперь даю тебе на твоё дело ещё десять тыщ. А также завещаю университету собранный мною гербарий и свою библиотеку.

«Граф Фалькенштейн» слушал переводимые ему Шуваловым слова и втайне завидовал: вот о таких почестях мечтал и он, австрийский император и властитель Священной Римской империи.

Табакерка от Фелицы

Четырнадцать долгих лет... Да за такой срок даже человека, с которым прожил бок о бок, можно забыть, ежели все эти годы не встречаться. А тут речь о вельможе, коего не только близко не знал, но с которым всего-навсего лишь однажды и свиделся.

Да и разговор тот был — сумбурнее не придумаешь: дескать, возьмите, ваше высокопревосходительство, меня, рядового солдата царской службы, с собою в дальние заграничные края; верою и правдою вам стану служить.

Позже сам испугался собственного поступка. А пуще — тётушкина гнева, угрозою проклятия и отлучения от собственного дома не позволившей непутёвому племяшу свершить необдуманный шаг.

Извиниться бы ему тогда пред тем добрым человеком, что просителя не прогнал, а любезно выслушал. Более того, со своим племянником графом познакомил и вроде бы согласился даже похлопотать за странного преображенца. Только куда там — как нежданно свалился на голову, так и сгинул без следа сей вьюнош в солдатской шинели. С той поры они более ни разу не свиделись.

И вдруг — как накатило:

Предстатель русских Муз, талантов покровитель,
Любимец их и друг, мой вождь и повелитель...

То были стихи, которые нежданно вылились из него, почти тридцати пятилетнего коллежского советника и уже более или менее заметного сенатского чиновника, когда он узнал, что его былой кумир Шувалов возвернулся из своего затянувшегося заграничного вояжа.

С чего бы это бывшему рядовому преображенцу, а ныне экзекутору Департамента государственных доходов правительствующего Сената Державину разразиться стихотворным приветствием?

Да к тому ж в честь вельможи, коий в смысле влияния и власти был, можно сказать, уже никто. В высшей степени обыкновенное частное лицо.

И тем не менее — такие восторженные слова!

Восторг этот можно было бы объяснить благодарными чувствами, коли Шувалов принял бы, скажем, хотя бы однажды участие в судьбе Державина. Но, как уже было показано, ничего подобного в жизни не произошло. Собственную карьеру он, ныне уже заметный чиновник, сотворил сам.

А сей карьерный путь был у него ох как труден и непрост!

Однако надобно об этом чуть подробнее и, главное, по порядку, с тем чтобы стало понятнее дальнейшее.

Итак, после коронации Екатерины Второй, в коей участвовал и полк Державина, солдаты вновь вернулись в свои петербургские казармы. И потянулась тоскливая служба. Единственным светом в сей беспросветной доле явилось для него кропание стихов украдкою от товарищей.

Что это были за стихи? Мадригалы, идиллии, сатиры, эпиграммы, басни, в которых он подражал Лафонтену, коего узнал по немецким переводам.

Упражнялся он и в сочинении конфетных билетцев. Это были двустишия, предназначенные для бумажек, в которые завёртывались сладости на весёлых пирушках, где, разумеется, присутствовали и дамы. Кому какая конфета достанется, тому и исполнять желание, означенное в стихах.

Но мадригалы и конфетные билетцы были делом несерьёзным. А для того чтобы научиться сочинять по-настоящему, Державин принялся за штудирование творений Тредиаковского, Сумарокова и конечно же Ломоносова. Железный стих ломоносовских од зачарованно гудел в его голове, склоняя к тому, чтобы и самому попробовать когда-нибудь слагать такие же звучные строфы.

Однако настоящая поэзия пока не давалась. Зато одна его пиеска сослужила ему худую службу. В этой пиеске он вывел некоего капрала, жену которого полюбил полковой секретарь. Как и его конфетные стишки, эпиграмма сия пошла гулять по рукам и попала к самому герою сатиры. После этого полковой секретарь целых два с половиною года вычёркивал Державина из списков представляемых к повышению. Так и продолжал незадачливый сочинитель ходить в звании капрала, когда другие его товарищи уже достигали офицерского звания.

Лишь когда ему пошёл двадцать девятый год, был он произведён в гвардейские прапорщики. Но и это счастье оказалось как бы с подвохом. Всё дело в том, что офицерская служба в гвардии сразу потребовала непривычных расходов.