Татуировка с тризубом (ЛП)

Десятью годами ранее закончились коммунизм и Советский Союз, и с тех пор уже Ивано-Франковск никогда уже более не желал оставаться серым. Он желал – словно южные города – вопить отражающей солнце белизной. Так вот ему хотелось, и ему было глубоко по барабану то, что в нашем климате серость чаще всего берется из белизны, фигово освещаемой печальным большую часть года, к тому же еще кашляющим продуктами сгорания.

Сотрудница гостиничной администрации, женщина с толстенной и черной будто просмоленный канат косой, сообщила нам, что номер дать нам сможет, вот только нам придется сматываться в пять утра, потому что приезжает какая-то спортивная команда. На главной улице я зашел в обменник узнать курс гривны, а мужик в окошке начал меня убалтывать устраивать с ним какой-то бизнес, он, мол, будет в Украине чего-то там покупать, а я в Польше продавать. Что, спрашивал я, продавать, а он мне в ответ, что один черт, он чего-нибудь придумает, а мне бояться нечего, потому что он абсолютно все, всю логистику, возьмет на себя. Я глянул курс и, мало чего понимая, вышел. И уже на улице до меня дошло, что в этом обменнике я был даже меньше минуты, а чуть не заключил самый важный в жизни договор. У уличного продавца я купил Московиаду в оригинале. Польский перевод я знал чуть ли не на память, так что понять украинский оригинал было несложно. В пивных нам разрешали пить свою водку, мы были обязаны докупать к ней лишь газировку. Нам это ужасно нравилось, а они, то есть официанты, ласково улыбались нам, словно детям, получившим новую игрушку. На одной из площадей, беленькой-беленькой от известки и ровненько-ровненько вымощенной новой, гадкой тротуарной плиткой, стояла лавка, только лавка эта была развернута не в сторону приятненького, известково-беленького и вымощенного, но в сторону рядов базарных лавок и будок, что тянулись внизу под обрывом, словно посад под замком. Я не слишком удивлялся тому, кто поставил лавку именно так. От известково-беленького тянуло трупной неподвижностью, а все, что могло жить, клубиться, переливаться и играть – клубилось и играло там, внизу. В грязи, нечистотах, среди развевающихся пластиковых сумок.

Мы поднялись рано утром, чтобы успеть до прибытия спортсменов, и покатили на поезде в Коломыю.

Когда же я ехал в Ивано-Франковск в последний раз, все было по-другому. Украина уже не была лениво нагреваемой солнцем летом и напитываемой холодной водой в течение всей остальной части года постсоветской лжереспубликой, которая валялась, полумертвая, в грязи, а оборотистые нео-аристократы трансформации вырезали из нее более-менее толковые куски и сплавляли их на свободном рынке. Страна очнулась от комы, сбросила с себя часть этих прохиндеев, наиболее оборотистых и требующих, а других научила, по крайней мере – теоретически, покорности.

На востоке государства продолжалась война, вооруженные, строящие из себя фашистов группы боевиков катались по стране на машинах, спизженных у Виктора Януковича из его ангара, выдающего себя за гараж, а киевские власти пытались преодолеть четверть века патологий, на основании которых государство функционировало, да еще каким-то макаром их реформировать. Шло все это как по-паханному, потому что власть сама была частью этой патологической системы, а само по себе изгнание Януковича сразу ничего поменять не могло.

Во Франковск я ехал с восточной стороны, от Хотина, от того места, в котором Збруч, довоенная граница Польши и СССР, впадает в Днестр, а тот, в свою очередь, представлял собой границу Польши и Румынии. И у меня спирало дыхание в груди. Во-первых, потому, что было красиво: зеленые, продолговатые языки возвышенностей влезали в воду, высились над небольшими долинами, по которым были проложены тропы. В Окопах Святой Троицы[81], которыми заканчивалась предвоенная Польша, и которыми заканчивалась нынешняя Галичина, стояла пара слепых, сонных домишек и какие-то останки от старой Жечипосполиты: обломки стен, укрепленных ворот. На двери наглухо закрытого польского костела висел плакат польского "Радио Мария"[82], с его написанным по-украински девизом "християнський голос в твоєму домi". "Голос", как сообщал плакат, можно было принимать в Киеве, Ровно, Ковеле, Городке, Виннице, Житомире и Каменце. Над этим сообщением находилось симпатичное и милое лицо брюнетки в белом платке на голове, окруженное надписями "Радио Мария" на различных языках: венгерском, литовском, словацком и даже арабском.