Таволга

В мастерскую прошел Кеша (в эти дни механики выполняли профилактику, а мы помогали). Спустя минуту я услышал шум и заглянул в дверь. Кеша тряс, скогтив за грудь, плотника. Лицо его было бледно, ноздри раздулись, глаза округлились и проступили красные прожилки.

Оказалось, доска, которую строгал на конус плотник, покрытая цементной пылью, была уже где-то в употреблении, и это покоробило механика.

— Если еще зайду и увижу ее, считай, для себя строгал!

Выходя, он чуть не сшиб меня, и направился в поле развинченным шагом.

„КОРОБОЧКА“

«Скорость, высота, курс…». В щель палатки синеет рассвет. «Скорость, высота, обороты…» — с этими словами я открыл глаза, с ними вчера как в омут провалился. Подъем в половине четвертого, завтрак — и на летное поле.

Мы ходим по «коробочке», то есть отрабатываем взлет, развороты и, главным образом, посадку. Несколько счастливцев уже летают самостоятельно. Может, и мне в этот раз повезет. Пайвин запланировал меня первым, когда воздух еще плотен, и самолет ведет себя спокойно. Если хорошо слетаю два круга, отдаст на проверку командиру звена Балашову, а тот — командиру отряда.

Пристегнулся, жду. Пайвин гоняет двигатель. Слева у плоскости Коля Белов, он будет провожать и встречать меня. «Готов?» — Пайвин оборачивается — в очках блики, улыбка обнажает длинные редкие зубы.

— Выруливай.

В шлеме слева вделано «ухо» с изогнутой трубкой, к ней присоединяется шланг. Он оканчивается в инструкторской кабине раструбом, в него-то и говорит Пайвин. Это о нем поется в известной курсантской песенке:

…Летит По-2, расчалками звеня.
Моторчик надрывается,
Инструктор в шланг ругается…

Перед стартом осматриваю кабину, приборную доску и думаю, как бы не сделать ошибок. На линии исполнительного старта оглядываю полосу — свободна ли, потом поднимаю руку. Стартер взмахивает флажком. Вывожу газ.

Из-за горизонта только что показалось солнце, и лучи, словно разбитые винтом в мельчайшие брызги, сливаются в радужный круг.

Самолет набирает скорость — только бы не упустить направление. Кажется, ничего… Пора и хвост поднимать. Капот опускается… стоп — придержать надо, не дать оторваться на малой скорости. Отошел, теперь выдержать. Край глаза ловит: бегущая полоса из черной становится зеленой — скоро край поля, пора переводить в набор высоты. Проскочила дорога от станции к лагерю. А вот и крайние дома, и водонапорная башня — над ней должно быть пятьдесят метров — начало первого разворота. А в «ухо»:

— Высота.

Так и есть, перебрал.

— Скорость…

Скорость падает. Первый разворот давно пора, башня под крылом пропала, но скорость… Чтобы наверстать, закладываю побольше крен.

— А направление?

Да, затянул со вторым разворотом.

— Ты куда пошел?

Конечно, озерцо должно быть слева, а оно оказалось справа. Как в той песенке:

…Утюжу я воздушный океан.
Но тут беда случилася —
Коробочка скривилася,
И вышел из коробки чемодан.

А мне не смешно. То и дело в «ухо»: «Высота, скорость, курс…»

— Брось управление, положи руки на борт. Погляди: солнышко-то! На озере дед Никита карасей в лодку кидает. В лесу птички славно поют. Прекрасно! Ты же ничего не видишь. А летчик все должен видеть. Все! Не будет видеть — не будет жить. Расслабься и не выжимай из ручки сок… Давай третий разворот.

После второго полета я пришел в квадрат с чувством досады и усталости. Солнце совсем немного поднялось, а мне казалось, что я успел постареть.

Самолеты ходят друг за другом, вертится карусель. Юра Выборнов взял в квадрате мешок с песком и ушел на старт, он вылетал самостоятельно, уже третий с «Ларисы Дмитриевны». Кеша в восторге.

Механики ревниво следят, в каком экипаже и сколько вылетело — дело престижа. Где больше, там и летчик, значит, не лыком шит, и механик не лаптями торгует. У нас вылетели Колпаков и Писарев. Вылегжанин тоже принес мешок, возможно, он станет третьим.

На первые два самостоятельных полета в чашку свободного сиденья клали груз, чтобы не нарушилась центровка самолета.

Солнце поднималось, нагревалась земля. Начинало подбалтывать — беда невелика, однако для учебы помеха. Курсанты вылезали из кабин потными, передавали парашюты, и самолеты снова уходили в воздух. И только инструкторы сидели бессменно, иногда по тридцати и более полетов в день. И когда покидали кабину, едва могли разогнуться.

Вечером мы — в «городке», где у каждого экипажа свое место — скамейки буквой «П», между ними — столик инструктора. На столике модель самолета, на земле — взлетно-посадочная полоса с посадочными знаками из щепочек.

— Рассказывай. — Пайвин подает мне модель.

Я «выруливаю» и «взлетаю», стараюсь припомнить хотя бы главные ошибки.

Багровое солнце перед закатом слепит. Толчется мошкара, обещая жаркий день. На лице Пайвина кривая усмешка. Может, ему пришло на ум, что ошибок у меня, что мошкары?

— Запиши четыре круга, пойдешь третьим. Опять шлак зубами…