Таволга

Проклюнулась луна за полем. Гудит электричка. Уехала. Планеристы летают два раза в неделю. Ждать до воскресенья.

В субботу наш первый отряд разъезжается по домам. Я остаюсь. Читаю про беспризорников затасканную книжку. Ее герои: Амелька, инженер Вошкин, Дунька Таракан несколько напоминают приятелей детства. Таким же был Чага, с которым вместе учились. В третьем классе он оставил школу — на третьем году войны. Мы иногда встречались, играли в чику, или ходили в кино на пробируху, то есть через слуховое окно (билетов достать было невозможно). По пути заходили на базар. Однажды Чага сказал: «Видишь тетку в цветастом платке?» — тетка под передник совала деньги. «Сейчас они будут наши. Жди тут», — и затерялся в толпе. Раза два мелькнула его голова у прилавка. Подошел он неожиданно с другой стороны с горстью мятых рублей.

Дорогой грызли семечки. Вдруг Чага толкнул: «Сверни. Ни к чему, чтобы Бандуров тебя рядом видел». Навстречу шел участковый, сутуло горбясь, будто нес бревно на плече. Он поманил пальцем Чагу. Тот подошел на безопасное расстояние.

— У Алексеевской базы вагон просверлен — пшеницы много утекло. Твоих рук дело?

— Что вы, Тимофей Кузьмич, — благородно оскорбился Чага. — Пионер — всем ребятам пример, и бабушка говорит: брать чужое — грех великий.

Участковый погрозил пальцем и прошел мимо.

Вскоре Чага исчез. А после войны вернулся из детской колонии бледнолицый и звероватый. Встретились. Разговора не получилось. Детство кончилось.

Коптилка откидывает на полотно палатки мою лохматую тень. Читаю то место, когда Амелька по ошибке сбросил мать из тамбура под откос. Жуть. В голове стучат колеса. Гудит паровоз, проносясь мимо… Не паровоз — электричка. Выскакиваю из палатки. Так и есть, брезжит утро, затихает перестук вагонов. Хотел встретить ее на станции, спать не ложился. Ах, как все глупо.

Рассинелось быстро. На поле проехала машина с посадочными полотнищами. Порулил самолет-буксир. Его задача: поднять планер на высоту, отцепить и вернуться. Планеристы от столовой идут. И она там. Ее я сразу узнал. Ее нельзя не узнать. А она неужели меня не видит? Наверное, нет. Можно бы пойти на старт, да находиться там посторонним не принято.

На буксире пилот-инструктор Холстов. Ему лет тридцать пять, и он кажется безнадежно старым. А старые люди излишне осторожны. В то время, когда курсант обычно уже в кабине, он сидит на парашюте и курит, как бы пытаясь оттянуть время. Наш Пайвин всегда успевает первым, и вообще он самый лучший человек. Все мы от него без ума и все решили стать летчиками.

У меня впереди все ясно — буду истребителем: высота, скорость, маневр — огонь! Случится война, докажу, что не лыком шит. Кончатся боеприпасы, в запасе таран или лобовая атака на выдержку: кто кого. И если погибну — ничего. Разве может быть лучшим конец для летчика, чем умереть в воздухе? Настоящему летчику погибнуть на земле так же зазорно, как актеру на сцене забыть свою роль. Это говорит Пайвин, а он-то кое-что понимает в этих делах.

Словно легкий лист в водовороте, кружит планер. Он попал в восходящий поток, и его заносит все выше и выше.

В глазах ее рассеянная глубина. Душа ее еще не на земле, еще там, высоко, где теряет силу восходящий поток над пашней.

— Хорошо было? — спрашиваю.

Зачем этот вопрос, разве на него можно ответить.

— Пойдем на озеро, — предлагаю.

Ей все равно куда. Она переживает восторг полета.

Озерцо сбоку от четвертого разворота, и сверху похоже на стоптанный башмак. Теперь-то она узнает, что я умею не только молчать. Пока идешь, можно много кое-чего рассказать. Хоть ту же книжку про беспризорников, что ночью читал. Надо только выбрать начало, чтобы было интересно.

Вот и конец летного поля, вот и березовый островок. Из-под ног будто выстрелил — схлопал крыльями косач. Она вздрогнула, подалась назад, мы коснулись руками. Прикосновение приятно волнует.

Нас отсадили от девчонок в сорок третьем, очевидно, полагая привить больше стойкости и мужества, необходимых в войну.

Женщинам-учителям приходилось с нами нелегко. Кто-нибудь, добыв по пути в школу семечек на базаре или кочерыжку в огороде, устраивался у батареи или под партой, и достать его оттуда было непросто. Пелагея Михайловна, прозванная мальчишками Палашей, в таких случаях нервно вертела очки:

— Танцырев, сядь на место.

Костя и ухом не вел.

— Танцырев, ты разве оглох? Выйди из класса!

Костя ни гу-гу.

— Танцырев, я прекращаю занятия до тех пор, пока не выйдешь.

В наступившей тишине Костя звонко щелкает семечки. Пелагея Михайловна сосредоточенно пишет в журнале. Костя встает и, медленно волочась, выходит. Мало-помалу порядок водворяется. Приоткрывается дверь, просовывается рыжая Костина голова:

— Что, полегчало? — и скрывается.

День серый. Сечет дождь. Ветер качает тополя. Ветка хлещет в окно. Все утихают как бы в томительном предчувствии надвигающейся беды. Опять открывается дверь, и с грохотом влетает жестяная вентиляционная труба…