Таврида: земной Элизий

Правительственный и придворный Петербург опустел. Его покинули первые министры, сановники, дипломаты, фрейлины, свитские офицеры. Императрица и сопровождающие ее везли огромный штат: ехали любимые камер-юнгферы, камер-медхены, камердинеры, ехали врачи, аптекари, почтовые чиновники, камер-курьеры и множество разной прислуги.

Так на второй день нового 1787 года началось давно задуманное путешествие Екатерины в «полуденный край». Путь из Царского Села в Тавриду лежал через Лугу, Великие Луки, Смоленск, Чернигов, Киев, Кременчуг, Екатеринославль и Херсон.

Дорога была широка, укатана, свободна от встреч, светла. Ночью жгли смоляные костры и двигались «как по огненному пути, которого свет был ярче солнечных лучей». Так образно выражался французский посол Сегюр, сопровождавший Екатерину; Фицгерберт, посол английский, говорил, что экипажи шли по снегу так же плавно и покойно, как гондолы.

В просторном, пышно убранном экипаже Екатерины был салон, где ежедневно собиралась небольшая компания.

Неизменно при царственной особе состоял новый фаворит, генерал-адъютант граф Дмитриев-Мамонов, именуемый «красный кафтан». Его можно было назвать и красной девицей за миловидное лицо и улыбку, выставлявшую белоснежные зубы. Он был хорош собой, но капризен и плохо переносил дорогу.

Завсегдатаями дорожного салона были обер-шталмейстер Нарышкин и личный секретарь императрицы Храповицкий. Обладатель хорошего слога, Храповицкий являлся как бы корреспондентом путешествия и был всегда готов к обработке не совсем гладкой прозы Екатерины, большой любительницы литературных упражнений. Лев Нарышкин лицедействовал, изображая карикатуры известных людей и служа громоотводом в тех случаях, когда разговор принимал слишком серьезное направление.

Екатерина желала, чтобы путешествие имело вид веселой обозревательной поездки. Еще в Царском Селе, садясь в экипаж, она выразила надежду, что спутникам ее понравится страна, «которую некогда обитала Ифигения». Да, она и ее спутники стремились посмотреть этот край, одно название которого оживляло воображение, и в пути надо было провести время как можно приятнее.

Нелединский-Мелецкий, Дильон, Ламет, принц Нассау-Зиген состязались в остроумных играх, рассказах, анекдотах. Даже солидные и скучные князь Безбородко и граф Чернышёв пытались острить. Душой салона был блестящий де Линь, дипломат, не связанный службой, политик, философ и острослов, который говорил о себе, что он француз в Австрии, австриец во Франции и француз и австриец в России.

Австрия была представлена здесь больше, чем другие страны.

Присутствие принца де Линя и самого императора Иосифа II, присоединившегося к шествию в Херсоне под именем графа Фалькенштейна, делало незаметной роль австрийского посла графа Кобенцля. Посол отличался как талантливый актер в маленьких пьесах, разыгрываемых в экипаже императрицы, в то время как император выступал в более серьезной роли. Он изображал ближайшего друга России, сочувствующего всем ее начинаниям. Когда речь шла о внешней политике, и он, и Екатерина говорили «мы». Иосиф походил на свою сестру Марию-Антуанетту, королеву Франции: он был неотразимо любезен, обладал расчетливым умом (хотя и не слишком дальновидным) и отнюдь не отличался искренностью. Екатерина не замечала или не хотела замечать его лицемерия, когда он пускался в неумеренные похвалы.

Английского и французского послов разъединяло всё, кроме политики их правительств в отношении Турции и торговой связи с Россией. Намерения их были одинаковы, но талантливый и ловкий граф Сегюр расположил к себе императрицу, а суховатый, хотя и ученый Фицгерберт не преуспел на этом поприще. Положение Сегюра было трудным: Франция неосторожно помогала Турции в деле подготовки войны за Черное море, вместе с тем, Людовик XVI требовал от Сегюра торговых договоров. Версаль был накануне великих событий, почва под ним колебалась, и не могло быть речи об уравновешенной политике. Сегюр действовал на свой страх и риск. Тем более не хотел он терять времени и, так же как и Фицгерберт, надеялся на откровенные беседы с императрицей во время долгого пути. Казалось, она их поощряла.

Ежедневно один из послов присутствовал в ее экипаже, и в беседе не избегали острых, животрепещущих тем. Но как только заходили слишком далеко, кто-либо из присутствующих, обыкновенно Нарышкин, рассказывал подходящий к случаю анекдот или произносил остроту. Турция была злобой дня, но и о ней не говорили вполне серьезно. Екатерина именовала Сегюра «эфенди». Она говорила ему: «Вы не хотите, чтобы я прогнала ваших питомцев турок. Хороши они, они вам делают честь. Будь у вас в Пьемонте или Савойе такие соседи, которые ежегодно беспокоили вас голодом и чумой, убивали и уводили бы в плен по целым тысячам ваших соотечественников, что сказали бы вы, если бы мне вдруг вздумалось защищать их?» Сегюру ничего не оставалось, как отвечать шуткой, в то время как он сгорал желанием знать мысли императрицы о близости войны.