Таврида: земной Элизий

Бахчисарай сверкал золотом своих алемов[52], пестрел радугой красок подновленного дворца и новеньких домов в турецком духе на главной улице. Базар был полон товаров. Разряженный народ толпился повсюду. Откуда только взялись эти греки, опоясанные пестрыми кушаками, по обычаю черноморских рыбаков, эти болгары в строгих, темных сукнах, важные караимы и множество татар!

Император Иосиф нашел, что Бахчисарай похож на Геную, и был в восторге от пестрой толпы, тесных улиц, криков муэдзинов и пляски дервишей. Этот азиатский город производил впечатление живущего полнокровной жизнью, а не безлюдного и опустевшего, каким он был на самом деле.

Ворота дворца были распахнуты, и ханские музыканты извлекали из своих замысловатых инструментов протяжные и торжественные звуки. Вероятно, их исполняли во время выхода хана или в дни его побед.

Потёмкин показал резное окно над воротами.

– Здесь ранее выставлялись напоказ головы, которые хан за благо судил рубить, – сказал светлейший, присовокупив, что все эти минареты и всё это роскошное строение должны напомнить о сотнях лет страданий и бедствий, борьбы и, наконец, о победе и торжестве. Переводчик Мустафа Хурбеддин прочел несколько надписей, восхваляющих ханский дворец. Одна из них гласила: «Итак, если привлекательное это место мы назовем, как и быть должно, рудником радости, то каждое на него воззрение будет волнующимся морем наслаждения».

Большой и малый внутренние сады дворца напоминали о прежнем «эдеме», где хан и его жены предавались неге у журчащих фонтанов и водоемов с золотыми рыбками. Над городом и дворцом весь день звенели восточные мелодии, а с высоты минаретов звучали время от времени торжественные призывы. «Ваш Бахчисарай, – любезно оказал Сегюр, – напоминает тысячу и одну ночь».

Екатерина расположилась в покоях хана. Когда-то по стенам стояли лишь низкие диваны, а в центре был беломраморный бассейн. Теперь покои эти пестрели фресками довольно грубого изделия, позолотой дверных косяков и потолка, сверкающими люстрами и зеркалами. В простенках стояли резные столики, фигурные стулья, а за расписанными коринфскими колонками находился альков с постелью Екатерины, покрытой драгоценным покрывалом. Шкафы, буфеты, огромный стол довершали новое европейское убранство комнат этого азиатского дворца.

За большим столом, уставленным хрусталем, Екатерина принимала татарских беев, мурз, последних из рода Гиреев. Оказалось, что со времени Шагин-Гирея они умеют управляться с вилками и ножами и хорошо владеют застольной беседою; лесть, облеченная в замысловатые формы, оказалась лучшей приправой к «азиатскому пиршеству» Екатерины.

Было оказано должное внимание и племяннице Гирея, и бею Ширинскому. Екатерина расспрашивала о нуждах народа и дарила тех, кто ни в чем не нуждался.

В мечети состоялось особое богослужение о благополучном завершении пути.

Встреча, оказанная императрице, свидетельствовала о благожелательности татар, по крайней мере, мурз и духовенства. О добрых намерениях и полном удовлетворении татарского народа говорили Екатерине и бахчисарайский каймакан Мехметша-ага, и Аргины, представители старейшего бахчисарайского рода, и Ширинский, и многие другие. Тем неприятней ей было увидеть многочисленных челобитчиков, которые подали ей петицию о выезде в Турцию. Екатерина рассердилась. Она не стала беседовать с теми, кто желал отдать себя покровительству султана, и распорядилась не чинить им препятствий.

Потёмкин и таврические управители рассказали ей о «плутоводстве и вертопрашестве здешних муллов», подстрекавших к отъезду всех остававшихся в Крыму правоверных, и советовали проявить большую суровость в отношении этих людей, принесших России неисчислимые бедствия…

После трехдневного пребывания в Бахчисарае, утром 22 мая шествие двинулось в Севастополь. На высоты Инкермана прибыли в полдень. Там, где любитель садоводства адмирал Мекензи развел тенистый сад и цветники, на земле, ему пожалованной, был построен маленький легкий дворец. Столовая зала затемнена была занавесом для прохлады, и гости отдыхали от зноя, прохлаждаясь холодными блюдами и слушая тихие мелодии (светлейший угощал музыкой своего оркестра при каждом подходящем случае). Вдруг в разгаре обеда завеса раздернулась, и ворвался ослепительный свет солнца, сияющего над синим морем. Все восемь бухт Севастопольского рейда были как на ладони. Тридцать судов стояли в ряд, словно возникшие только что из черноморских пучин. Раздался салют с двух бортов каждого судна. Эскадра окуталась клубами дыма.

Император Иосиф, до сих пор сохранявший неизменно любезную и в то же время скептическую улыбочку, вскочив из-за стола, в восторге воскликнул: «Подумать только, что за мысли должны явиться в голове моего товарища султана, он постоянно в ожидании того, что эти молодцы беспрепятственно придут и разобьют громом своих пушек окна султанского дворца». Сегюр сказал: «Флот, построенный в два лишь года, – это какое-то чудо». У него и у Фицгерберта на лицах были удивление и нескрываемая досада.