Тавро Лилит (СИ)

То, что он увидел, показалось ему абсурдным и страшным. В неподвижных, широко раскрытых глазах Нагайи застыли чёрные узкие вертикальные зрачки.

Марк замер. Он не мог отвести взгляд.

Внезапно она дважды моргнула, одновременно высунув отвратительно длинный язык, и, облизнув растрескавшиеся губы, тихонько зашипела.

– Выключ-чи… эту ш-шарманку…

– Ты не в своем уме! – выпалил Марк и бросился к двери.

Он побежал на чердак, нашёл молоток – тяжёлый, с почерневшей ручкой – и сел спиной к стене напротив входа.

Ужасные звуки, в которых мешались звон бубнов и шипении змеи, видения одно ужаснее другого мерещились ему: вот она – мокрая, липкая, страшная – разбухает, как густая студенистая масса, становится огромной бесформенной гигантской гусеницей и ползёт к нему. Он умирал от страха, но не мог ни подавить его, ни обуздать, ни найти мало-мальски разумные доводы, чтобы успокоиться. Вот сейчас… Стоит оглянуться, и встретишь страшный взгляд.

Это она, Нагайя, заставляет его поверить в то, что всё это происходит на самом деле! Казалось, он слышит рядом шуршание змеиного тела и приглушенный настойчивый шепот:

– Выкачаю всю соль из крови твоей, и станет она водой… Сам придёшь ко мне…

Марк просидел на чердаке до утра. Часам к восьми взял себя в руки и спустился вниз. Долго стоял под горячим душем, но и это не принесло успокоения. Оделся дрожащими руками, путаясь в рукавах.

В доме стояла тишина. К оконному стеклу никло пасмурное утро.

Войти сейчас в комнату – всё равно что упасть в глубокую чёрную яму. Нагайи в комнате не было. Он долго смотрел на пустое кресло.

Произошло что-то ужасное, выходящее за рамки разумного. Неожиданное, мучительное её отсутствие не шло ни в какое сравнение с тем, что он увидел – ворох бесформенных лохмотьев возле кресла. Что-то похожее на полуистлевшие остатки одежды, какие-то белёсые ошметки, струпья, кожа, кровь…

Но ему уже некогда было раздумывать об этом. Потому что в комнате возникла она.

В дверях стояло отвратительное существо со слепыми, затянутыми плёнкой глазами, дикой улыбкой и длинным, постоянно двигающимся языком. Тонкая шея, увядшие щеки, ввалившаяся грудь. Отделившийся от плоти слой кожи цеплялся за шероховатые предметы, оставаясь висеть на них полупрозрачными лоскутами. Она выползала из своего человеческого облика, оставляя его тонким чехлом, вывернутым наизнанку.

Тошнотворное зрелище. Ужасный выползок – мокрая, липкая, разбухшая, как густая студенистая масса, бесформенной гигантской гусеницей ползла к нему.

Она пыталась что-то сказать, брызгая слюной, выплёвывая бессвязные звуки. Ни одного зуба, ни единого волоска на крошечной головке.

Издав протяжный стон, она повалилась на пол и поползла.

Возле его ног гадина неуклюже поднялась на хвост и потянулась к нему, как будто желая обнять, но вместо этого толкнула.

Уж падая, Марк увидел, как она открывает рот. Челюсти разомкнулись.

Он таял. Распадался. Подгружался в неведомую чёрной дремоту, изо всех сил стараясь ухватить разбегающиеся линии и формы... Что-то скользкое и холодное коснулось его лица.

…Сознание всё ещё продолжало работать, и сквозь безмерный ужас и ощущение вселенского одиночества слух обожгли слова, пахнущие полуразложившейся, плохо переваренной плотью, палёные, обожжённые жаром самого сердца земного, видавшие чёрный камень-гранит и чёрную подземную воду:

– В мрак, к Маре!

3.

С вершины холма Нагайя оглянулась. Внизу, в долине, горели высокие костры. Пахло остывающей землёй.

Они поднимались по тропинке среди папоротников. Каждый сам по себе, не касаясь друг друга. Гай вёл коня под уздцы. Нагайя шагала впереди, с развевающимися волосами, прижимая к груди заветный цветок, не оборачиваясь, не глядя на Гая. Сегодня она неистово любила жизнь. Хотелось просто идти среди трав, не испытывая ни мучительных противоречий, ни угрызений. Поддаться колдовству любви, жить в нём…

Впервые увидев Гая, она поняла – этот человек погубит её.

Нагайя вспомнила, как очнулась лежащей поперёк седла, как качалась степь в такт лошадиному топоту, мелькали перед глазами алые цветы. Она до сих пор не понимала, почему не умерла тогда, почему позволила увезти себя. Но она словно заблудилось в душистой дрёме луговых трав.

Всё сильнее терзала её любовь, сильнее становилось отчаяние.

Гай привязал коня к колючему кусту. Нагайя принесла охапку сушняка. Гай достал кресало и высек огонь.

Они сели возле костра напротив друг друга.

Освещённое пламенем высоколобое лицо Гая было прекрасно и неподвижно. В тишине, нарушаемой лишь потрескиванием огня, ей захотелось поговорить о чём-то сердечном.

Она простила его. Но что-то тлело и тлело внутри, плакало, ныло, болело тихонько. Она обнимала его взглядом, зная, как смертоносен её взгляд, что сладкий грех её – дитя другого, бОльшего греха.

Гай вытащил чепрак из-под седла и постелил на землю. Они упали в молодую сладко пахнущую сон-траву. Она лежала навзничь, замирая от поцелуев, но не смела отвечать.

Потому что у неё уже не было сердца…