Тавро Лилит (СИ)

– Баркас? – удивился Тюльп, его брови поползли вверх. – Помилуйте, господин ван Рейн! Достоин ли подобный сюжет кисти такого живописца как вы? А между тем, скоро в Голландию прибывает английская королева Генриетта-Мария Стюарт со старшей дочерью. Брак со Стюартами весьма престижен для Оранской династии, и чтобы предстать в выгодном свете, королевский двор намерен ввести в сопровождение мушкетеров, когда в столицу приедет англичанка.

Всё это так мало волновало Рембрандта, но благодаря протекции этого почтенного амстердамца, четырежды избиравшегося бургомистром, он принят в гильдию Святого Луки и теперь имеет патент на продажу своих картин.

Рембрандт кивнул, а доктор продолжил:

– После визита в Голландию Марии Медичи очень возрос престиж рот ополчения, – доверительно сказал он. – Гильдия решила украсить картинами три стены Большого зала для мушкетерских собраний. Люди капрала Бикера наняли фон Зандрарта, офицеры синдики Стрелковой гильдии Говарда Флинка, а вот Хассельбургу я хочу рекомендовать вас, мой друг. Вот вам достойный сюжет! Они теперь готовятся к большому приёму в честь Марии-Генриетты и собираются заказать групповой портрет роты для помещения в Синдике. Это неплохой заработок. А престиж! Что скажете, господин ван Рейн? Хассельбург вскоре едет на переговоры в Ультрехт, а вот по возвращении…

Да-да… Капитану Хассельбургу в те дни предстояло отправиться в Ультрехт, но ему помешали. Произошло то, что потом назовут «несчастным случаем». Тот самый «случай» произошёл незадолго до визита английской принцессы во время стрельб. Пуля, выпущенная из мушкета юным Горацием Айкеном, одним из воспитанников богадельни сержанта Кемпа, угодила Пирсу Хассельбургу аккурат в правый глаз. Капитану снесло полголовы. Ужасно. Море крови.

Кровь… Киноварь? Нет, пожалуй, охра, усиленная красным лаком.

Таким образом, Хассельбург был устранён. Охрана королевских особ во время визита, а, значит, и доходы, и привилегии достались Баннингу Коку.

О! Он помнил его глаза – тёмные, мутные, злые. Древесный уголь или жжёная кость?

2.

Чем нужно писать, чтобы все поняли?! Расплавленным железом? Кровью?

Но он сделает так, что поймут – лицо убийцы напишет в полумраке, покрытым umbra mortis – тенью смерти. Так он изобразил лицо Малыша Ариса, повешенного за грабежи и убийства. Инспектор Амстердамской Медицинской коллегии едва успел снять труп с виселицы, чтобы упредить кражу костей и крови осуждённого, которым легенда приписывала целебную силу. Труп спешно передали в хирургическую гильдию для публичной аутопсии. За этим занятием Рембрандт и запечатлел доктора Тюльпа и семерых амстердамских хирургов. Memento mori — вот о чём он хотел сказать этой картиной. Посеревшее лицо трупа напоминает зрителям о смерти. Передний план картины затенён, и чем дальше в глубину, влево и вправо, тем слабее освещение и мягче соотношение светлого и тёмного.

Он и теперь напишет так, как считает нужным, и ему безразлично, что скажут на это простые кловениры, помешанные на лошадях и кеглях!

Нет, он абсолютно спокоен, если не обращать внимания на тупую боль в висках и на предательски дрожащие руки.

Он не устал, просто слишком взволнован.

Рембрандт положил мастихин и палитру на стол. Взял мальшток в левую руку и опустил на него правую. Кожаный шарик упёрся в левое плечо капитана Кока. Рембрандт осторожно коснулся кистью его лица.

Рисовать бравых солдат? Льстить? Нет, слишком просто, скучно и утомительно. Лесть и похвала – законное оружие художника, но не для него. И не в этом случае.

Ну, может быть, чуть-чуть кобальта на ленты, чтобы выглядели серебристыми. Щёголи и позёры! Он бросит обвинение прямо в их самодовольные лица.

Обвинение? Да, чёрт возьми! Двоежёнцы, торговцы паршивым оружием и детьми! Вон тот, с алебардой в руке, сержант Ромбаут Кемп, он владелец приюта для сирот, где готовят товар на продажу в «весёлые дома» и наёмных убийц.

Нет, работать в таком состоянии невозможно! Он бросил мальшток на палитру…

Когда ван Рейн перестал греметь кистями, из-за закрытых дверей послышались шаги.

Входя в мастерскую, рэбе Менаше бен Исраэль опрокинул табуретку, уставленную фарфоровыми банками для красок.

– Недаром пасторы-кальвинисты запрещали допускать иудеев в город, – шутливо возмутился он собственной неловкостью.

– Амстердам не Венеция, – в тон ему ответил Рембрандт. – И, если горожанин славен достойной репутацией, он с радостью будет принят в любом доме.

Ему нравилось принимать у себя главного раввина Амстердама, ученого, автора тёмной и запутанной книги «Славный камень и статуя Навуходоносера»2. Рембрандт собственноручно сделал к ней четыре офорта. А сколько вечеров они со старым сефардом скоротали в увлекательных беседах! Рембрандту была по душе роль ученика. Взамен он получал то, чего не могли дать алчущие портретов нувориши, разбогатевшие на дивидендах от Ост-Индской компании и покупавшие титулы за деньги.

Рэбе остановился напротив холста. Несколько минут внимательно изучал картину, затем, коснувшись ладонью лба, произнес:

– Воистину всё есть свет и тень.