Тавро Лилит (СИ)

Он в упор смотрел на Виллема Рёйтенбурга: широкая грудь, крепкие руки. Ничего не скажешь – бравый лейтенант. Как он несет своё тело! С лёгкостью, непринужденностью. Но на фоне шелковистых каштановых волос лицо казалось слишком жёстким.

Банинг Кок надменно обратился к Рембрандту:

– Вы заключали контракт на картину с капитаном Хассельбургом? Я его преемник, мне и платить. Вот остаток денег.

Да, он взял эти деньги! Тысяча шестьсот флоринов сумма немалая, а ему нужно выплачивать за дом.

Немного смущённая торопливая болтовня жены, её порозовевшее лицо. Он перехватил быстрый взгляд Саскии, адресованный Рёйтенбургу. Тот лишь кивнул в ответ, лицо застыло, как маска. Считает, теперь достаточно скупого приветствия?

«Да что вы возомнили о себе, лейтенант?» – думал Рембрандт. – «Ваш протазан не так велик, как вам кажется».

Но, чёрт возьми, ему пришлось взять эти проклятые деньги!

Роскошь огромного дома – всё едва различимо и кажется далёким, словно переместилось куда-то на неосвещённую сторону.

Понимал, Саския уходит, уходит... Знал, что не вернётся. Счастье надломлено. Что ему оставалось? Только два встречных порыва: молить о прощении и даровать его.

Саскии не довелось увидеть торжества в честь Марии-Генриетты. Четырнадцатого июня тысяча шестьсот сорок второго года в пять часов утра вечной и неизменной мудрости всемогущего Создателя было угодно принять душу Саскии в своё вечное Царство. Умерла она легко. Ни болей, ни ощущения конца. Смерть пришла тихо, во время сна.

В гробу она лежала как живая. Погребальный звон. Несколько стихов из Библии. Потом крышку гроба заколотили, накрыли чёрным сукном и осыпали цветами. Шесть носильщиков подняли гроб и поставили на носилки. Процессия двигалась неторопливо, в полном молчании. Длинные чёрные одежды, слёзы на щеках женщин.

Траурный кортеж дважды обошёл кладбище и остановился перед вырытой могилой. Когда гроб опустили на дно ямы, Рембрандт наклонился и взглянул вниз. На него пахнуло холодом и сыростью. А мысленный взор проникал глубже, туда, где он течёт канал, по которому чёрный баркас доставит новую обитательницу в подземное царство.

Возвратившись с кладбища домой, он весь день принимал соболезнования – от соседей, бывших заказчиков, учеников, членов гильдии святого Луки, врачей из Хирургической гильдии…

К вечеру горе утонуло в море выпитого вина. Уже разошлись и самые близкие друзья, а Рембрандт всё пил и думал о гробе, зарытом в землю. Он не мог представить Саскию, как бесформенную гниющую массу.

Он окинул взглядом пустую комнату. Темно и тихо. Как в гробу. Дом опустел. Нити, связывавшие его с жизнью, оборваны.

На картину положен последний мазок. Рембрандт запер мастерскую. Его странно удивляло то обстоятельство, что сам он продолжает жить. Ведь он начал писать картину счастливым любящим мужем, а закончил безутешным вдовцом.

Он попытался представить себя мёртвым, как его душа покидает тело. Сможет ли он хотя бы понять, что происходит?

4.

…Весь день он сидит перед открытым окном чердачной комнаты. Зимнее солнце не согревает его руки, бессильно лежащие на подлокотниках.

Стемнело. Только в окно вливается слабый лунный свет, голубой и влажный, как туман. Предметы вокруг огромные, неясные.

– Мене, текел, упарсин, – обормочет Рембрандт, зажигая свечу, всего одну, только, чтобы разорвать тьму. – Всё тлен…

Он смотрит в темень, сгустившуюся в углу. Ему чудится гул мельничных крыльев, приглушённый рокот шестерён.

Спинка кресла слегка скрипит, будто на неё кто-то оперся, лёгкое дуновение касается руки на подлокотнике. Из угла слышится тихое всхлипывание. Рембрандт поднимает свечу повыше.

Протискиваясь между массами тени в узкую полоску сжатого вибрирующего света, в комнату вплывает Саския. Сначала яркой вспышкой в одном из самых тёмных уголков комнаты, потом причудливым фосфорическим сиянием.

– Этот ребёнок, – горько рыдает она. – Мой Титус…

– Нет, – Рембрандт с ужасом понимая, о чём она плачет. – Нет!

– Я так хотела детей, – причитает она. – Титус, мой мальчик, он мой, только мой…

– Нет! Не смей! – кричит Рембрандт. – Не смей!

Пламя свечи вспыхивает ярче. Призрак Саскии вибрирует и померкнет.

Рембрандт встаёт с кресла, подходит к окну, открывает его. В комнату врывается запах дождливой улицы, до отвращения напоминающий запах разрытой могилы. Дальние улицы обозначены серебристыми линиями, мерцают ленты каналов...

Вероятно, около двух часов. Время ночной стражи. Словно вынырнув из тёмной воды, со стороны ратуши плывёт баркас. В размытом клочковатом тумане проявляются сначала его очертания, потом слышится звук воды, разрезаемой носом судна. Рембрандт щурится, чтобы лучше разглядеть: это был большой просмолённый баркас, управляемый человеком с шестом. Шкипер в чёрном улыбается, колко, сатанински, словно всё знает про Рембрандта, знает цену всей его жизни и усмехается ему в лицо.

Выплыв из темноты, баркас обретает цвет серебра в лунном свете. Шкипер смеётся, морщась в лукавой гримасе: да вы, господин ван Рейн, состоите в греховной плотской связи со служанкой!