Тавро Лилит (СИ)

– Да, но это не просто тень, – возразил Рембрандт, охотно начиная беседу. – Не просто тень от руки на костюме или от древка копья на земле. Моя цель – показать сияние, скрывающееся за физическим несовершенством. Или наоборот, моральное уродство, спрятанное под внешней красотой тела.

– Это так, – согласился рэбе. – Вы рисуете тело, но воспеваете душу. Ведь тело лишь одежда для души. Плоть стареет, умирает, разлагается, переходя из живого в неживое состояние, а душа переносится из старого тела в новое через материальный разрыв, называемый смертью. Эти перерождения всего лишь постоянное облачение душ в новые тела. Более с телами не происходит ничего. Работа художника сродни алхимическому деланию. С чем бы вы ни работали, господин ван Рейн, вы превращаете сырую, «мёртвую» материю в нечто живое, говорящее с нами…

…Рембрандту как никогда были нужны невероятные превращения, нечто сверхъестественное. А в самом центре картины он напишет её, Саскию! Вернее, её пылкий дух, облачённый в другое тело, которого отныне будет касаться только свет, золотой, божественный…

– …Господь постоянно говорит с нами, – продолжал рэбе. – Через обстоятельства, через природу. Тот, кто живёт в соответствии с законами, свят и получит свою награду. Допотопное поколение подогревало себя огнём зла, и тем наносило ущерб Высшим Водам. Поэтому и было осуждено водой – получило меру за меру. Так написано: и рассеклись источники большой Бездны – и нижние Воды, и каналы Неба раскрылись. И вода была кипящей и сходила с них кожа. Весь мир есть сфера действия таинственных сил, то враждебных человеку, то благосклонных к нему. Все мы ходим под богом, и дни наши сочтены. Мене, текел, упарсин!

Благосклонны ли к нему эти таинственные силы? Когда умер их с Саскией третий ребенок, Рембрандт понял, что это злой рок! Девочка, Корнелия, как и первенец Ромберт, умерла от непонятной болезни. На одной из гравюр он увековечил маленькую надгробную плиту.

Лучше бы он изобразил смеющихся детей. Или улыбку Саскии.

Бедная Саския…

Она бесстрашно отправлялась с ним в самые опасные картины. Она была для него и Вавилонской блудницей, и цветущей Флорой. Возможно, именно портрет с Саскией на коленях, где он изобразил себя в образе распутного сына, растрачивающего отцовские богатства, и стал началом конца. Вероятно, для беременной в ту пору Саскии это представляло настоящую угрозу: ведь напряжение искусства так велико, что не всякая жизнь в состоянии его вынести.

Со смертью первенца в каждом углу их большого дома навсегда поселился холод, словно на Амстердам пала вечная зима.

Только в каналах текли никогда не замерзающие воды.

И воды были кипящими…

…Так пусть же смерть принимает вызов! Пропитав полотно светом, он рассеет тень, притаившуюся в углах.

Рембрандт схватил кисти, палитру, подошёл к холсту.

Знамёна, барабаны, полосы света на пиках и на стволах мушкетов, на скошенных лезвиях шпаг, на сверкающих ботфортах…

Он писал, как одержимый. От напряжения глаза болели так, что казалось, что во всё видимое подмешивался красный цвет.

О, немного красного совсем не помешает! Кровавое пятно на полотне – свидетельство преступления – это красный камзол Яна ван дер Хеде, заряжающего мушкет. Не эта ли пуля убила Хассельбурга?

Итак, огромное полотно перед ним –пламенеющее, как огненная завеса, отделяющая свет от тьмы, ложь от правды.

Ничего, кроме света и цвета… Ничего, кроме истины.

Золото. И она…

…Как-то за обедом Саския спросила:

– Сколько человек будет на картине?

В её голосе слышалось волнение. Но, возможно, это только показалось – ясные глаза жены были холодны и походили на два новеньких гульдена.

Рембрандт поднёс бокал к губам и ответил:

– Человек двадцать во главе с капитаном Банингом Коком… и лейтенантом Рёйтенбюргом.

Саския, одетая в тёмно-синее платье, сидела за столом напротив него. В комнате сумрачно, только за спиной жены окно пылало золотом. Белое вино при таком освещении начинает золотиться.

Он высоко поднял бокал. Да, жёлтый – это, пожалуй, вино.

Или яд змеи?

Жёлтый тоньше красного, подвижнее, он текуч и «гаснет» от света. Укрывистый жёлтый ложится густо, делая нижний слой невидимым, а прозрачный, наоборот, позволяет ему просвечивать. Красный же статичен, он затвердевает как запёкшаяся кровь.

Рембрандт сделал глоток.

Саския потупилась. Её голос слегка дрожал:

– И как долго это продлится?

Глаза тоже выдают. Поэтому она и прячет их.

– От одного часа до двух месяцев, – ответил Рембрандт, стараясь оставаться приветливым. – Что же ты не пьёшь? Доктор сказал, глоток хорошего вина пойдёт тебе на пользу.

– Ты, конечно, шутишь, – глухо сказала она и пригубила из бокала.

Она пила его, этот свет – ядовито-жёлтый, золотой…

Рёйтенбурга он напишет в золотом. Как и девочку с лицом Саскии. Они будут в центре.

И обязательно кто-то в чёрном...

3.

Одетый в чёрный бархат, почти неразличимый в полутьме, капитан Кок и сверкающий золотом камзола лейтенант Рёйтенбург, они явились передать плату за работу.

– Прошу вас, господа! – пригласил Рембрандт.