Те, что живут рядом

– Лева, Искра велела тебе сказать, что Мизимов не скоро оклемается, – сообщил Мафусаил, откусывая арбузный сахарный ломтик, – Болен он очень. Может, месяц пробудет в больнице, может и два. А может и полгода. Да! Вот так. С головой у него не хорошо, – сочувственно поджал он сладкие губы.

«Да, Сереге сейчас без больницы никак не обойтись!» – подумал Лев Александрович. Про Мизимова он уже все знал. Знал и где он в настоящее время находится.

Правым боком Полковник ощущал тепло большого тела Ольги Петровны. Перед собой он наблюдал довольную, алую, как лежащий перед ним арбуз, физиономию старого пирата. В углу с суровым видом поглощали прикаспийский деликатес Эдик и Никита Иванович.

Полковник физически чувствовал излучение громадной массы растительного белка, висящего над ним в тысячетонных колоннах элеватора. От этого мощного незримого потока таяли полученные им синяки и рассасывались гематомы.

За стеной шумела ни днем, ни ночью, не затихающая станция. Звучали гудки электровозов, стук идущих по транссибу вагонов, переговоры диспетчеров по громкой связи. Женский голос что-то по-учительски строго приказывал, а мужской покорно соглашался.

Это были не чужие ему голоса.

С их обладателями и обладательницами, их друзьями и подругами он лазил через заборы за маленькими сибирскими яблочками, сидел за школьными партами и субботними вечерами прогуливался по главной куломзинской улице, от районного дома культуры до железнодорожного переезда. С ними выпивал, дрался и дружил. В них влюблялся и провожал домой после танцев.

За стеной Мафусаиловой бытовки дышала его маленькая родина.

В его душе проснулось, и начало весело потягиваться особое чувство – чувство доверия к жизни. Ни на чем не основанное ощущение, что ничего плохого с ним ни при каких обстоятельствах не случиться. Он много раз оказывался на краю. И каждый раз каким-то невероятным способом вылезал. Выкручивался. Выползал.

Иногда сам. А иногда вот так, как сегодня. С подаренной кем-то помощью.

В первый раз он почувствовал это необъяснимое доверие к жизни тридцать лет назад.

Они поспорили с Вовой Подолякиным, кто из них быстрее переплывет Иртыш. Конечно, Иртыш – это не Лена и не Енисей, но все-таки пошире, чем африканский Нил. Ему уже приходилось доплывать до фарватера, проходящего примерно по середине реки, а вот до другого берега – нет. Но здесь отступать было нельзя. Перемигивались и томно закатывали глаза самые видные куломзинские девчонки, включая Галю большую и Люську-артистку. В голове вертелось, что уж победитель-то получит все, восхищенные взгляды, поцелуи и, может быть, даже больше.

Мафа плавал не хуже их, но от соревнований решительно отказался. «Не с кем мне тут соревноваться!» – высокомерно заявил он. Попытки раскрутить его, подначивая: «Ну, давай, попробуй, только треплешься, а переплыть слабо!» – успеха не имели.

И Лева с Вовой Подолякиным бросились в воду.

Все оказалось не так уж страшно. В горячке они не заметили, как проскочили фарватер и, не успев, как следует устать, почувствовали подошвами дно противоположного берега. Песка они коснулись почти одновременно и решили не настаивать на персональной победе. Главное, девчонки увидели, какие они мужественные и отчаянные парни.

Беда едва не случилась на обратном пути.

Когда они были на самом фарватере, из-за лежащего посереди реки зеленого острова вынырнула огромная эмалево-белая баржа-нефтеналивник. С невероятной, как им казалось, скоростью она летела прямо на них. Вова каким-то образом, словно у него невесть откуда взялся водометный двигатель, пролетел фарватер и оказался на безопасном расстоянии, а вот у него что-то не получалось.

Огромный, как сошедший с ума девятиэтажный дом, белоснежный корпус баржи неотвратимо надвигался. Он уже различал вмятины на эмалевом борту и рыжие потеки под висящим на носу якорем.

Лева старался изо всех сил, но, словно в страшном сне, оставался на месте. У него мелькнула в захваченном страхом сознании мысль-поражение: прекратить бессмысленно трепыхание, и будь, что будет. Смерть, ну, и пусть смерть, раз уж так вышло.

На корабле их давно заметили. Судно оглушительно по-звериному ревело, будто оповещая всех о грядущем несчастье.

И тогда к нему неожиданно пришла злость. На себя. На эту не кстати появившуюся барж. Могла же она появиться из-за острова на пять минут раньше или позже. На Вову Подолякина, затеявшего дурацкий спор. На судьбу. Он в бешенстве заработал руками, ногами. Всем корпусом, как морской скат. И вдруг заметил, что его положение в пространстве начало стремительно меняться. Ощущая радостное чувство спасения, он удвоил, казалось бы, и так уже предельные усилия, и ракетой устремился вперед. К жизни.

И выплыл.

Проскочил под самым носом баржи. Ее борт уходящей в небо стеной бесшумно проскользил мимо. Его лишь мягко подняло на вздыбившийся водяной холм и тут же ласково опустило.

Тогда он впервые попробовал водку. Ее налил ему сам перепугавшийся до потери речи Вова Подолякин.