Те, кого любят боги, умирают молодыми

– Отдыхай, – сказал я ему, – ты уже на Олимпе, в сонме богов, среди героев! А здесь тебя больше нет.

– Понимаю, отец, – снова сказал он.

– Да уж. Теперь я всем вам отец!

Я разорвал простыню, на которой лежал Игорь, и связал Гадесу руки и ноги. Затем я поволок его по лестнице вниз, во двор, держа за ступню.

Через забор, сирень и заросли мокрых цветов, поникших, как спящие лебеди, я протащил Гадеса в мой дом. По пути он что-то говорил мне, говорил много, но его жалкие слова терялись в буйстве природы, сбиваемые на лету громом и сжигаемые молниями. На крыльце мне стало тяжело, и я вскинул тяжёлую тушу на плечо. Я пронёс его в дом и положил напротив Никиты, на мою кровать.

– Опомнись, Мирослав, – теперь я слышал Гадеса и видел его глаза, полные ужаса, – что ты творишь? Ты же болен! Ты сумасшедший!

– Боги не терпят лжецов и предателей, – ответил я ему.

Я проверил, достаточно ли крепко связаны его руки и ноги, взял нож и вернулся за Машей. Удерживая её лёгкий стан, я срезал верёвку, и она поникла на мне, легко обхватив мою шею, как балерина. Я снял с неё петлю, подхватил поудобнее и понёс к брату.

– Всё хорошо, моя девочка, – говорил я, аккуратно ступая по лестнице,– всё хорошо.

Я возложил её рядом с Никитой, и Гадес задёргался на своём ложе, точно змея, видимо, учуяв недоброе, но ничего не сказал, потому что знал: если откроет рот, то я опять заговорю о богах.

Затем я направился в старый сарай, где хранились керосин, бензин, краски и прочий хлам, запасённый на тот случай, какой никогда не представится, как это обычно бывает в дачных сараях. Хотя нет, вот наконец случай появился, не зря всё это хозяйство ждало меня здесь столько лет. Мне удалось найти почти целую канистру бензина, жбан керосина и несколько банок с краской. Взяв всё, что в силах был унести, я вернулся в дом. Я переоделся в костюм и с чистой совестью забрал все деньги из Матушкиного ящика.

Под крики Гадеса я облил его керосином, а всем остальным горючим окропил храм моего детства, отрочества и юности – наш старинный дом, построенный ещё дедом. Что ж, подумал я, будет неплохой погребальный костёр для моего брата, не хуже, чем у древних! Его прах вместе с дымом взойдёт на небеса, туда, где за пиршественным столом его поджидают такие же, как он, где поднимаются и никогда не пустеют кубки, где всегда благородный смех и любовь!

С завистью размышляя о прекрасной участи, которая ждёт Никиту, я покурил на крыльце, затем чиркнул спичкой и бросил её на пол, в лужу бензина. Пламя занялось чуть ли не со взрывом, и я порадовался, что стоял не слишком близко ко входу.

Минут десять я в отдалении любовался костром. Дом разгорелся быстро, и вскоре искры с треском взлетали выше крон деревьев, и языки пламени окрасили небо чернотой. В посёлке нарастали суета и крики: люди тревожились за свои дома и вызывали пожарников, а потом, полуголые, с ночными лицами, в халатах и пеньюарах, стояли у калиток. Но некоторые – те, которые понимали – ликовали, узрев нашу победу.

Огонь перебросился на заборы и сараи, и я был доволен, видя, как радостно полыхает всё вокруг. Теперь можно было уйти. Я направился по задымленной просеке к перекрёстку и там выбрал четвертую дорогу, с которой слышен шум электричек. Мимо меня пробегали люди, а я был как будто невидимый и бестелесный и шёл легко против течения людского потока.

Я жалел о том, что больше никогда в сумерки не посижу за столом под берёзой в три моих обхвата, под листопадом и с чашкой горячего чая. Больше ни о чём я не жалел, только об этом.

Дождь перестал, и над посёлком взошла полная бордовая луна. Я шёл, и смотрел на неё как на равную, и радовался, что иду не один. Мне хотелось раствориться, исчезнуть в никому не известном направлении, и я знал, что смогу это сделать, потому что Матушка не сдаст меня: всё-таки она была моей матерью, пускай и в чёрном балахоне.

Глубокий душевный покой владел мной, и я чувствовал удовлетворение от того, как хорошо сумел устроить конец. Игорь с Никитой гордились бы мной, они сами не сделали бы лучше.

У платформы, у самых ступенек в навесе веток диких яблонь, меня окликнули из темноты:

– Орфей!

Я замер на секунду и тут же продолжил путь, не оглянувшись. Потому что я знал: никогда нельзя оглядываться, если не хочешь потерять свою Эвридику.