Те, кого ждут

Тревожило - растрескивалось, шурша, сыплясь - глыба песчаника - только липкое, склизкое перемешанную муть склеивало, спрямляло - груда чертилась грудью, глыба ссекалась глубью, губами - изглазилась, взъерошилась шерсткой волосишек - чтобы вскоре ссохнуться, морщинками треснуть, утопить шершаво песчаной осыпью - золотым дождем: нездешним: долгожданная речь: "Что, Данило, не рождается цветок?". "Тьфу, нечисть!" - сплюнул, выбрался из сугробного вороха нежнейших простыней, отсыревшую сигарету еле раскурил. Посреди комнаты, как всегда, стоял обуглившийся крест с распятой рыжей ведьмой. Владов, почерневший, ссутулившийся, прохаживался вкруг креста, поглаживал ее по животу, вздутому, бормотал: "Ну и какой толк от твоего бремени? Какой толк от твоих мучений? Какой?". Ведьма, поникнув головой, шепнула что-то и, вспыхнув, иззолотилась искристой пыльцой, рассеялась. Владов вобрал в ладони, дохнул, влажную, вязкую кашицу вылепливал выстилались золоченые лепестки на земляном полу - и каждой своей прожилочкой были ясны, каждой прожилочкой стекались в шевелящуюся бездну. Владов приблизил лицо к трепетавшему жерлу, шепнул - из чашечки взметнулись светляки. Владов отшагнул. Посреди комнаты медлительно, неторопливо сворачивался бутон, смыкал в себя роящуюся светлость. Владов отступился, выбрался из вороха нежнейших простыней, отсыревшую сигарету еле раскурил.

В ушах еще шумели светлинки, в раскрытое окно вносились янтарные нити, спутанно вились. Владов опьянялся кружением света. Сквозь коридор вплывал тягучий, тучный шорох - поскрипывал паркет, смешливо перезванивались фужеры, пузырьки выскакивали суматошными фонтанчиками - Владов в прикрытые веки подглядывал, как Зоя скрадывает шорохи шажков.

Невнятно вздыхал ветер, все порывался обнять, и рассвет укладывал тени в смятые простыни. Ожерелья радужных блесток брызнули с пальцев Зои, опухший синяками Охтин вздрогнул от капель:

- Тссс, не надо, больно, как иголочки вкололись.

Зоя, почему ты вдруг смутилась и туманишься?

Зоя, глядя как пальцы Охтина пропадают мимо ее улыбки, вцепляются в призрак...

- Я ничего не понимаю, Зоя. Ты где?

Зоя разрыдалась.

- Как они посмели? Тебя - в кутузку! Как они посмели? Тебя же весь город знает! При чем здесь Лариса? Которая Лариса? Которая ритуальные кинжалы скупает?

- Насчет этого еще не слышал. Которая магическими кашками завтракает.

- Нда? А сперму натощак она не пьет - для бодрости? Не открывай глаза! Говорить можешь? Я включу диктофон. Для Милоша запишем. Нет, его вторые сутки найти не можем. Включаю.

Сердце смерзлось. Не может быть. Как если бы выселили, дворец сожгли, а ты свидетель. Пока не пройдешь сквозь скелет сгоревших перекрытий, пока не вселишься в пепелище - не больно, не ноет.

Данилевич вызвонил, вкрадчивый такой:

- Вас не застанешь. Даниил Андреевич, предлагаю встретиться в непринужденной обстановке. У Ларисы Нежиной. Иначе придется повременить с "Доверием".

Я еще отшутился:

- Доверие сверяют не с часами, а с настроем сердца, а оно...

- Вот-вот, сверим настроения, зажигательный вы наш, - шикнул и сбросилось.

Лариса - резвый бегемотик, порхающий по шляпкам одуванчиков. Было бы смешно, если бы она молчала - постоянно возмущается, что люди не выносят ее тяжести. Конечно смешно - сорокалетняя пузанка втиснется в джинсы, пупок сверху сваливается. Напялит майку-распашонку, рассядется - рыхлячая, седейшая - и по животу уже волосы вскарабкиваются. Стоит похвалиться свежей строфой - стрекочет: "Какое дионисийство! Это же акт демиургической экстазности!". Я однажды не сдержался, вытянул: "Отсутствие дара речи не освобождает от ответственности перед доверяющими правоте суждений". Лена поперхнулась. Лариса съела. Я невзлюбился. Потом, конечно, изволчилась. Но исподтишка. То при Данилевиче цыкнет: "Что ты, Охтин, понимаешь в эстетике информатизации?". То Милошу зудит: "Чем он Владов? Ишь ты, герой нашего времени, Печорин-Онегин! Крестьянин с Охты, никакого представления о благородстве развития самосознаваемости". Конечно, куда мне, курносику, с такими благородниками тягаться? Лена? Что - Лена? При чем здесь Лена? Марина! Спрашиваю: "Зачем фамилию меняешь?". Она: "Не меняю, оставляю на память". Просто млела, если: "Охтинка моя". Так и заявляет: "Замужество довело до охтинства. Выродилась Охтиной". Это еще что за бред? - требовать, чтобы обращались: "Охтина"? Подарочек. Памятка! Незабудка! Нет, я понимаю, как она смеет. Но - как позволить? Сто раз просил: "Не тревожь во Владове дракулита, не тревожь!". Донастырничалась. Данилевич бесился: "Вы своими любовными разборками развалите всю производственную структуру!". Зачем тогда опять к Ларисе втащил? Я нарочно в прихожей возился со шнурками, замочками, пуговками - слушал. Им шутовато. Двенадцать пар обуви, ступить негде. На кухне сдавились, я так и встал у двери.