Те, кто делает нас лучше

Дом, в котором мы жили, выставили на продажу. Издатель разорвал со мной контракт на книгу. Я все равно поехала в Африку, где за два месяца объездила три страны, но в конце Джейн Гудолл так и не смогла встретиться со мной в своем лагере, как обещала. Таким образом я осталась на мели и, что еще хуже, без сцены, необходимой для первой главы. Но самое ужасное, что мой папа, мой герой, умирал от рака легких. Я чувствовала, что теряю почти все: наш дом, мою книгу, отца.

В общем, это было не самое подходящее время для того, чтобы завести животное, тем более такое, какого мы никогда раньше не держали. И тем не менее в серый мартовский день, один из тех, когда вся машина забрызгана грязью, летящей из-под колес, а нестаявший снег похож на мокрые скомканные салфетки, мы ехали по грунтовой дороге к нашему временному дому, а на коленях у меня в обувной коробке лежал чахленький черно-белый пятнистый поросенок.

Взять его предложил Говард. Я была в Вирджинии, ухаживала там за отцом, когда из соседнего города позвонили наши друзья-фермеры. Их свиноматки произвели той весной рекордное количество поросят, в том числе очень мелких. Но самый маленький из них был вдвое меньше остальных. Он был болен всеми болезнями на свете: у него гноились глазки, он страдал от глистов и поноса. Друзья называли его «пятнистое нечто». Этот заморыш нуждался в таком количестве тепла и заботы, какого фермеры просто не могли ему дать. Кроме того, даже если бы он выздоровел, кому нужна на забой мелкая свинья? А всех его сородичей ждала именно такая участь. Не могли бы мы взять его?

В другое время Говард даже не рассказал бы мне об этом звонке. Он не давал мне ходить в местный приют для животных, боясь, что я вернусь домой с половиной его обитателей. Хорьков у нас больше не было, но с тех пор, как мы переехали в Хэнкок, к нашим неразлучникам добавились попугай корелла, хозяева которого больше не желали его видеть, попугай красная розелла, не имевший прежде хозяев вовсе, и ласковый, игривый бело-серый кот нашего хозяина. Однако теперь Говард отчаянно хотел подбодрить меня. И лучшее, что он смог придумать, это взять поросенка.

Мы назвали его Кристофером Хогвудом в честь дирижера, основавшего оркестр «Академия старинной музыки», – его записи часто передавали по Общественному радио Нью-Гэмпшира. Мы надеялись, что все, что нужно этому парнишке, – немного тепла, немного любви и увезти его подальше от голодных братьев и сестер, которые оттесняли его от еды.

Но мы никогда раньше не выращивали свиней. Больше того, мы никого никогда не выращивали, разве что детенышей наших хорьков, но вообще-то их матери справлялись без нашей помощи. Мы даже не были уверены, что Крис выживет. А если да, то понятия не имели, насколько крупным он вырастет. И поскольку большинство свиней забивают и съедают в нежном полугодовалом возрасте, мы не представляли, как долго они живут.

Однако самым большим сюрпризом оказалось то, что с момента, когда больной поросенок приехал к нам домой, он начал исцелять меня.

«Ух. Ух! УХ!» Такие крики раздавались, как только большие мохнатые уши Кристофера Хогвуда улавливали звук моих шагов, приближающихся к хлеву. Похоже было на то, что он не мог дождаться нашей встречи. И когда я, наконец, подходила, мы оба визжали от восторга. Я открывала временные ворота в его стойло, сделанные из палет и веревок, и садилась на сено и опилки, чтобы покормить его завтраком.

Затем он своим чудесным пятачком исследовал лужайку, задумчиво что-то бормоча, а когда это ему надоедало, мы возвращались в стойло, и он толкал меня своим удивительно сильным, влажным рыльцем в локтевой сгиб, и мы уютно устраивались рядышком.

Со своими трогательно большими ушами – одно розовое, другое черное, постоянно двигающимся розовым пятачком и черным пятном над одним глазом, как у Спадза Маккензи – собаки из рекламы, Кристофер был самым очаровательным ребенком из всех, что я когда-либо видела. Он казался невероятно милым, потому что был очень маленьким. Каждое его копытце уместилось бы на двадцатипятицентовой монете. Представьте себе свинью, которую можно положить в коробку из-под обуви! Но если тельце его было крошечным, то личность – выдающейся. Он был веселым, любознательным и очень общительным. Мы быстро научились понимать, чего он хочет: «Ух. Ух! УХ!» означало «Иди сюда – сейчас же!», «Ух? Ух? Ух?» – «Что у нас на завтрак?», «Ух. Ух», – медленно и глубоко – значит, я должна почесать ему пузо. («Ухххх» указывало на то место, где надо было чесать еще.) Визг «рии!» выражал беспокойство, а повышение тона указывало на боль и страдание. У него было специальное приветственное хрюканье для Говарда и отдельное – для меня. Он буквально вил из меня веревки: я любила его так сильно, что мне было даже страшно.