Те, кто уходит, и те, кто остается

— Никогда не говори никогда. Ты везучая. Я же слышала голос Пьетро по телефону, а потом видела его из окна — сразу видно, он парень добрый. Не то что Микеле. Он все сделает, как ты захочешь.

Она потащила меня в дом; ей хотелось чем-нибудь меня угостить. Она достала ветчину, сыр проволоне, нарезала хлеб. «Нормальной еды пока нет, мы же еще не заселились, — извинилась она, — но потом, когда будете с мужем в Неаполе, заходи обязательно, посмотришь, как я все тут устрою». Она широко распахнула сияющие глаза, изо всех сил стараясь погасить мои последние сомнения в ее превосходстве. Я на миг представила себе, как мы с Пьетро приезжаем в Неаполь и идем в гости к ним с Микеле… Впрочем, она сама не верила в то, что говорила, и ненадолго умолкла, чтобы вскоре продолжить свои похвальбы, но уже совсем другим тоном. «Да, мне тоже повезло, — заявила она с каким-то странным вызовом. — Возьми Кармен — докатилась до какого-то заправщика. Пинучча мается с этим идиотом Рино. Ада — шлюха при Стефано. А у меня — Микеле. Он красивый, умный, он всеми командует. И все-таки согласился на мне жениться, и вон какую квартиру купил, а уж какую свадьбу отгрохает! Даже персидскому шаху с принцессой Сорайей такая не снилась. Видишь, какая я хитрая: я на него давно глаз положила». Она еще долго распространялась по поводу своей ловкости, благодаря которой захомутала Солару и все его богатства, но постепенно ее голос звучал все жалобнее: ей было одиноко. «Микеле, — сокрушалась она, — почти не бывает дома. Иногда мне кажется, что я сама за себя замуж выхожу. А ну посмотри на меня: я вообще-то существую? — спросила она неожиданно, будто и правда ждала от меня ответа. — Или я так, пустое место?» С этими словами она ткнула рукой себе в пышную грудь, словно хотела убедиться, что не превратилась в бесплотный призрак. Но она и в самом лишилась себя — по вине Микеле. Еще совсем девчонкой он забрал себе ее всю, без остатка, сжевал и разрушил, а теперь, когда ей стукнуло двадцать пять, она стала для него чем-то вроде привычной вещи. Он шлялся по бабам, а на нее даже не смотрел.

— Самое ужасное — это когда нас спрашивают, скольких детей мы хотим. Он обычно отвечает: «Спрашивайте у Джильолы, мне-то все равно, у меня и так полно детей, сам не знаю, сколько точно». Тебе твой жених ляпнул бы такое? Сказал бы: «От Ленуччи, пожалуй, троих, а с остальными — как случится»? Он только что ноги об меня не вытирает, никого не стесняется. И я знаю почему. Он никогда меня не любил, а замуж меня берет потому, что ему нужна служанка — все мужики только затем и женятся. Он вечно ко мне придирается: «Ты ж дура дурой, ничего не понимаешь, вкуса у тебя нет, такую красивую квартиру и ту испоганила. За что ни возьмешься — все портишь!» — Она расплакалась и, всхлипывая, проговорила: — Прости, что я тебе надоедаю, но ты написала эту книгу, которая мне очень понравилась, ты тоже знаешь, что значит быть несчастной.

— Почему ты позволяешь ему говорить тебе такое?

— Потому что иначе он на мне не женится.

— Ясно. Тогда хоть после свадьбы отомсти.

— Как? Плевать он на меня хотел. Я сейчас-то его почти не вижу, а уж после свадьбы — и говорить нечего.

— Тогда я не понимаю…

— Конечно, не понимаешь, ты ж не я. Ты бы не связалась с человеком, зная, что он влюблен в другую.

— У Микеле есть любовница? — осторожно спросила я.

— Полно. Он же мужчина, спит со всеми подряд. Дело не в этом.

— А в чем?

— Лену, я тебе скажу, только не говори никому, а не то Микеле меня убьет.

Я пообещала ей и сдержала свое обещание. Если я теперь и пишу об этом, то только потому, что она уже умерла.

— Он любит Лину. Так любит, как никогда меня не любил, как никого никогда не любил.

— Чепуха!

— Никакая это не чепуха, и ты так не говори, а не то лучше уходи. Это чистая правда. Он влюбился в нее с того самого проклятого дня, когда она приставила ножик к горлу Марчелло. Не я ж это придумала, он мне сам рассказал.