Те, кто уходит, и те, кто остается

То, что я услышала дальше, потрясло меня до глубины души. Не так давно, вечером, в этой самой квартире, Микеле напился и разоткровенничался. Он заявил ей, что посчитал точно, сколько женщин у него было: оказалось, сто двадцать две — с одними он спал за деньги, с другими бесплатно. «Это считая тебя, — подчеркнул он, — и, как понимаешь, ты не из тех, кто может доставить удовольствие в постели. А знаешь почему? Потому что ты дура, а чтоб прилично трахаться, нужны мозги. Ты и минет приличный сделать не можешь, не дано тебе! И учить бесполезно — по тебе сразу видно, что тебя с души воротит». И прочее в том же духе, скабрезность на скабрезности — для него это был привычный язык. Потом он взялся растолковывать ей, что к чему: женится он на ней из уважения к ее отцу — тот был отличным кондитером, работал у них давно, и Микеле успел к нему привязаться, — а еще потому, что так положено: жена, дети, роскошный дом. Но пусть она не обольщается. Она для него пустое место, он никогда ее не любил, так что ей же будет лучше, если она раз и навсегда оставит его в покое и не вбивает в свою глупую башку, что на что-то там имеет права. Он говорил с ней так грубо, что самому стало не по себе; он вдруг осекся и предался меланхолии. Бормотал, что женщины для него — куклы с дырками: поигрался — и ладно. Все. Все, кроме одной. Лила была единственной женщиной на свете, которую он любил, — любил по-настоящему, как в кино, любил и уважал. «Он сказал мне, — жаловалась Джильола, — что это она должна была обустраивать этот дом, что ей бы он с радостью дал сколько угодно денег на мебель и на все остальное. Только с ней можно выбиться в люди в Неаполе. „Помнишь, что она сделала с той свадебной фотографией? — спрашивал он. — А как преобразила магазин?! А ты что? Ты, Пинучча и все остальные, какой от вас толк? Что вы умеете?“ Этим он не ограничился. Рассказал, что день и ночь думает о Лиле, но не так, как о других женщинах: с ним такое творилось впервые. На самом деле он ее не хотел. Не хотел так, как других женщин: завалил, почувствовал под собой чужое тело, подергался туда-сюда, сломал и выбросил. Он не хотел поиметь ее и забыть. Ему нужна была ее умная голова и ее богатое воображение. Он не собирался ее ломать, напротив, постарался бы сберечь. Он не испытывал желания ее трахнуть — само это слово по отношению к ней его возмущало. Он хотел целовать ее, ласкать. Хотел, чтобы она ласкала его, помогала ему, наставляла его, руководила им. Он хотел наблюдать, как она меняется с годами, как стареет. Она нужна была ему, чтобы думать, чтобы научить его размышлять. „Теперь ты меня понимаешь? Он говорит о ней так, как никогда не говорил и не скажет обо мне. А ведь у нас свадьба на носу!“ Он сказал: „Мой брат Марчелло, этот придурок Стефано, этот мудак Энцо — они же ничего не знают о Лине! Куда им. Они ж дураки: сами не понимают, что потеряли или могут потерять. Только я один знаю, какая она на самом деле. Я ее разгадал! Она была бы счастлива со мной“. Вот что он на меня выплеснул. А я сидела и молча слушала, пока он не уснул. И все думала: „Это говорил не он, это кто-то чужой. Ненавижу этого чужого, дождусь, пока заснет покрепче, зарежу его и верну своего Микеле. А Лину я не ненавижу, нет. Давно, много лет назад, мне хотелось ее убить — когда Микеле отобрал у меня новый магазин и отдал ей, а меня отправил горбатиться за прилавком в кондитерской. Я тогда почувствовала себя последним дерьмом! А теперь вся моя ненависть к ней прошла. Я понимаю, что она ни в чем не виновата. Она сама всегда хотела вырваться из этой грязи. Не то что я, дура. Она бы за него замуж не пошла. Больше тебе скажу: я ее даже полюбила. Микеле привык получать все, что хочет, а с ней этот номер не пройдет — хоть кто-то его обломает!“»

Я слушала ее, время от времени бормоча слова утешения. «Он ведь женится на тебе, — говорила я, — значит, ты ему нужна. Не отчаивайся!» Но Джильола замотала головой и руками вытерла слезы.

— Ты просто его не знаешь. Никто не знает его так, как я.

— Как ты думаешь, — спросила я наконец, — может он окончательно спятить и как-то навредить Лине?

— Он? Лине? Ты что, не видела, как он себя вел все эти годы? Он может причинить боль мне, тебе, кому угодно. Даже своему отцу, матери, брату. Может навредить любому, кто Лине дорог, — ее сыну, Энцо. Ему это раз плюнуть. Но ее он и пальцем не тронет.

56