Те, кто уходит, и те, кто остается

Несколько месяцев прошли в беспрестанной борьбе, и я безуспешно пыталась взять себя в руки. Иногда я ловила себя на том, что молюсь Богоматери, хотя по-прежнему считала себя атеисткой; мне становилось стыдно. Но чаще, когда мы с дочкой оставались одни дома, я давала себе волю и принималась кричать: это был бессловесный протяжный вой, вырывавшийся из груди от отчаяния. Этот страшный период все не кончался, а время тянулось медленно и мучительно. По ночам, хромая, я ходила взад-вперед по коридору с ребенком на руках: я больше не утешала ее, ничего ей не шептала, просто старалась не обращать внимания на ее плач и думать о себе. В другой руке у меня всегда была книга или журнал, хотя читать все равно было невозможно. Днем, когда удавалось уложить Аделе — поначалу я звала ее Аде, не задумываясь о созвучии со словом «ад», но Пьетро сделал мне замечание, я смутилась и перешла на Деде, — я пыталась писать статьи. Конечно, у меня теперь не было ни времени, ни желания разъезжать по заданию «Униты», из-за чего мои писания утратили прежний динамизм, но, чтобы доказать себе, что я все еще чего-то стою, я прятала недостаток содержания за словесными ухищрениями. Как-то раз я набросала статью и, прежде чем отправлять в редакцию, дала ее прочесть Пьетро.

— Ну как?

— Пустовато.

— В смысле?

— Сплошное пустословие.

Я страшно обиделась, но все равно послала статью. Ее не напечатали. С того момента газеты — и местная, и общенациональная — стали отвергать мои тексты, отговариваясь нехваткой полос. Я страдала, понимая, что все вокруг рушится словно под действием неистовых подземных толчков — все, что я привыкла считать незыблемыми условиями жизни и работы, внезапно зашаталось. Я читала, но чтение теперь сводилось к простому узнаванию букв, складывающихся в слова, — смысл написанного от меня ускользал. Пару-тройку раз я натыкалась на статьи Нино, но даже от них не получала прежнего удовольствия: я не представляла себе его, не слышала его голоса, не радовалась его свежим идеям. Конечно, я была за него рада: раз он пишет, значит, у него все хорошо, он живет своей жизнью — неизвестно где и неизвестно с кем. Я всматривалась в его имя, прочитывала несколько строк и откладывала статью в сторону: каждое предложение, набранное черным по белому, делало мое положение еще более невыносимым. Меня ничто не интересовало; я совсем не заботилась о том, как выгляжу. Да и ради кого мне было прихорашиваться? Я ни с кем не виделась, кроме Пьетро, который, конечно, вел себя со мной корректно, но считал меня всего лишь своей бледной тенью. Иногда я пыталась поставить себя на его место, взглянуть на себя его глазами, и то, что я видела, мне не нравилось. Брак со мной только осложнил ему жизнь, мешал заниматься, и это при том, что его известность росла, особенно в Великобритании и США. Конечно, я гордилась им, но он меня все больше раздражал. В разговорах с ним я все чаще брала униженно-злобный тон.

Потом настал день, когда я сказала себе: все, хватит. Прощай, «Унита». Надо садиться за роман. Как только я напишу хорошую книгу, все образуется! Но о чем писать? Свекрови и издательству я пела, что работа идет полным ходом, но я бессовестно лгала. На самом деле у меня не было ничего, кроме тетрадей, заполненных разрозненными заметками. Стоило мне их открыть — днем или ночью, когда Деде позволяла, — я сама не замечала, как засыпала. Как-то раз вечером, вернувшись из университета, Пьетро застал меня после такой попытки поработать: я повела себя еще хуже, чем он, когда я просила его немножко посидеть с дочкой. Я спала на кухне, уронив голову на стол, а малышка, потерявшая пустышку, надрывалась криком в спальне. Отец обнаружил ее полуголой, забытой родной матерью. Когда Деде жадно принялась сосать из бутылочки, расстроенный Пьетро спросил:

— Может, позвать кого-нибудь тебе на помощь?

— В этом городе у меня нет никого, ты же знаешь.

— Попроси приехать мать или сестру.

— Не хочу.

— Тогда позови ту свою подругу из Неаполя. Ты же ей помогала, теперь пусть она тебе поможет.

Меня аж передернуло. На какую-то долю секунды мне представилось, будто Лила уже здесь, в этом доме, и, как когда-то она завладела мной, теперь вселится в Деде, вместе со своими прищуренными глазками и наморщенным лбом. Я уверенно замотала головой. Ни за что на свете!

Пришлось Пьетро звонить своей матери: ему страшно не хотелось, но он попросил ее приехать и пожить немного у нас.

66

Я полностью доверилась свекрови, и она меня не подвела: и на этот раз она все наладила, и мне оставалось только восторгаться ею и мечтать когда-нибудь стать такой, как она. Уже через пару дней она нашла Клелию, девушку лет двадцати родом из Мареммы, и выдала ей четкие инструкции по уборке дома, походам по магазинам и приготовлению еды. Обнаружив Клелию, Пьетро рассердился — с ним даже не посоветовались.

— Мне рабы в доме не нужны, — заявил он.

— Какая же это рабыня? — спокойно возразила Аделе. — Это просто ее работа. Мы будем ей платить.

Я так осмелела в присутствии свекрови, что добавила от себя: