Те, кто уходит, и те, кто остается

Я перестала покупать «Униту» и стала читать «Лотта континуа» и «Манифест». В последней газете печатался Нино. Тексты его, как обычно, отличались логичностью и строгой аргументацией. Они пробудили во мне воспоминания о наших былых спорах, и я поняла, что мне нужна строгая система взглядов, опора на которую положит конец моим шараханьям. Страсть к Нино осталась в прошлом, не говоря уже о любви. Он стал для меня символом сожалений о нереализованных возможностях. Мы с ним вышли из одной среды, и оба сумели из нее вырваться. Почему же я скатилась так низко? Из-за замужества? Из-за материнства? Из-за того, что я женщина, а значит, должна вести дом, заботиться о семье, подтирать дерьмо и стирать пеленки? Каждый раз, когда мне попадалась хорошо написанная статья Нино, у меня портилось настроение. А расплачиваться приходилось Пьетро: он же был единственным моим собеседником. Я ругалась с ним, упрекала, что он бросил меня в самый трудный период моей жизни, думал только о своей карьере, а про меня забыл. Наши отношения ухудшались на глазах — мне было страшно самой себе признаваться в этом, но это было так. Я знала, что у него проблемы на работе, но не желала войти в его положение; хуже того, нападала на него с тех же политических позиций, что и студенты, от которых ему так доставалось. Он слушал меня с недовольным видом, часто не снисходя до ответа. Из этого я делала вывод, что не случайно он не так давно предложил мне «помолчать», потому что я только воспроизвожу «чужие клише». Очевидно, он и в самом деле не верил, что со мной можно говорить на серьезные темы. Меня это приводило в отчаяние, я злилась, в том числе и потому, что сама разрывалась между двумя взаимоисключающими чувствами, которые, схематизируя, описала бы так: с одной стороны, из-за существующего неравенства для одних (например, для меня) учеба была тяжким трудом, а для других (например, для Пьетро) почти удовольствием; с другой стороны, я считала, что учиться все равно надо, вопреки любому неравенству. Я гордилась тем, какой путь прошла, и отказывалась признавать, что все мои усилия были бессмысленны и продиктованы глупостью. Тем не менее в разговорах с Пьетро я почему-то упорно твердила только про несправедливость неравенства. «Ты ведешь себя так, — корила я его, — как будто все студенты одинаковы, но нельзя ждать от людей равных результатов, если у них разные возможности, — это настоящий садизм». Я раскритиковала его даже в тот день, когда он поделился со мной подробностями ссоры с коллегой, человеком на двадцать лет старше, знакомым Мариарозы, который пытался заключить с ним союз в борьбе с университетскими консерваторами. Этот коллега дружески посоветовал Пьетро не быть со студентами таким строгим. Пьетро своим обычным безапелляционным тоном возразил, что он не строг, а всего лишь требователен. Ну, значит, надо быть менее требовательным, уточнил тот, особенно к тем студентам, которые тратят большую часть своего времени на то, чтобы хоть что-то изменить в этой лавочке. На этом спор перешел в ссору. Я не знаю, что именно сказал ему Пьетро, потому что он имел привычку сглаживать острые углы. Начал он с того, что принципиально ко всем студентам относится с равной долей уважения, а затем обвинил коллегу в двойных стандартах: дескать, тот слишком мягок с напористыми студентами и слишком суров — порой оскороительно суров — с робкими. Профессор взбеленился и заявил, что только знакомство с Мариарозой не позволяет ему назвать — и, естественно, тут же назвал — Пьетро кретином, которому кафедра досталась по недоразумению.

— Неужели нельзя было вести себя осмотрительнее?

— Я осмотрителен.

— Не похоже.

— Я всегда буду говорить то, что думаю.

— Может, тебе пора научиться отличать друзей от врагов?

— У меня нет врагов.

— И друзей нет.

Слово за слово, и в конце концов я перешла границы. «Именно потому, что ты так себя ведешь, — горько сказала я, — никто в этом городе, даже друзья твоих родителей, не приглашает нас в гости, на концерт или на выходные за город».

68

Отныне мне стало ясно: на работе Пьетро считали занудой, далеким от активной жизненной позиции своих родных; он был Айрота, но Айрота с изъяном. Я тоже разделяла это мнение, что не шло на пользу нашему браку и интимным отношениям. Когда Деде наконец стала нормально спать, Пьетро вернулся с дивана в супружескую постель, но стоило ему приблизиться ко мне, как меня охватывал ужас: я боялась снова забеременеть и делала все возможное, чтобы он оставил меня в покое. Я отодвигалась, поворачивалась к нему спиной. Если он настаивал и начинал тереться об меня через ночную рубашку, я легонько била его пяткой по ноге, как бы говоря: «Нет, только не сегодня, я спать хочу». Пьетро недовольно вставал и шел в кабинет работать.