Те, кто уходит, и те, кто остается

Я обиделась и заперлась в ванной. Я поняла вдруг, насколько плохо его знаю. И правда, что он за человек? Тихий, но в то же время страшно упертый. Он поддерживал рабочий класс и студенчество, но экзамены принимал как истый консерватор. Он был атеистом, отказался венчаться в церкви, запретил крестить Деде и в то же время восхищался христианскими общинами в Ольтрарно и обладал глубокими познаниями в вопросах религии. Он был одним из Айрота, но терпеть не мог привилегий, которые давала эта фамилия. Я успокоилась и решила, что должна стать к нему ближе — пусть почувствует, что он мне дорог. «Все-таки он мой муж, — говорила я себе, — нам надо чаще разговаривать». Но в присутствии Аделе это было практически невозможно. Между ними существовала какая-то скрытая неприязнь, из-за которой он вдруг забывал о хороших манерах, а она вела себя с ним как с безнадежным бездарем.

Так мы и жили втроем, в постоянных стычках: он ссорился с матерью, говорил ей что-нибудь ужасное, я набрасывалась на него — так продолжалось до тех пор, пока однажды вечером за ужином мать не спросила его, почему он спит на диване. «Будет лучше, если ты завтра же уедешь», — сказал он в ответ. Я не стала вмешиваться, хотя прекрасно знала, что спит он отдельно, чтобы не будить меня в три часа ночи, когда он наконец выбирался из-за письменного стола и ложился отдохнуть. На следующий день Аделе вернулась в Геную. Я почувствовала себя окончательно брошенной.

67

Прошло несколько месяцев, и мы с дочкой, кажется, выкарабкались. Деде пошла в свой первый день рождения: отец сидел напротив нее и, улыбаясь, звал к себе. Она выпустила мою руку и, пошатываясь, зашагала к нему с вытянутыми вперед ручками и приоткрытым ротиком — это было счастливое окончание года непрерывного плача. С того дня она начала спокойно спать по ночам, и я расслабилась. Дочка все больше времени проводила с Клелией, реже капризничала, и у меня появилось немного свободного времени. Тут-то и выяснилось, что я не готова целиком посвятить себя серьезным делам. Как будто после долгой болезни, мне хотелось гулять, наслаждаться солнечным светом и красками мира, бродить по переполненным улицам, разглядывать витрины. У меня скопилось достаточно своих денег, и я ходила по магазинам, покупала одежду себе, дочке и Пьетро, обставляла дом новой мебелью, тащила в него всякие безделушки — в общем, тратила столько, сколько не тратила никогда. Мне хотелось чувствовать себя красивой, встречаться с интересными людьми, вести приятные разговоры. Но новых знакомых у меня так и не появилось, а Пьетро не любил гостей и очень редко кого-нибудь к нам приглашал.

Я понемногу возвращалась к жизни, которой жила до родов, и лишь тогда вдруг обнаружила, что телефон звонит все реже, а если и звонит, то спрашивают не меня. Ослепительный успех моей первой книги проходил, и люди теряли ко мне интерес. Эйфория освобождения сменилась тревогой: я чувствовала себя подавленной и задавалась вопросом, что дальше. Я снова начала читать современную литературу — на общем фоне моя повесть казалась мне легкомысленной и банальной. Я отложила в сторону заметки для новой книги — она во многом повторяла первую — и искала другой сюжет, в котором отразилась бы вся сложность современного мира.

Пару раз я звонила в «Униту» по телефону и даже предложила им несколько статей, но мои тексты перестали нравиться редакции. Я потеряла связь с миром, не следила за событиями, не ездила, как раньше, по разным городам — мне не о чем было рассказать читателю. Слог у меня был хороший, но мои суждения отличались расплывчатостью; я как будто силилась доказать — но кому? — что принадлежу к числу самых жестких критиков коммунистической партии и профсоюзов. Сегодня мне трудно объяснить, зачем я упорно продолжала строчить эти статьи, а главное, почему меня так привлекали крайние точки зрения, хотя я практически не участвовала в политической жизни города, а по характеру была человеком скорее мягким. Возможно, виной тому была моя неуверенность в себе, возможно — нелюбовь ко всякого рода посредничеству, на которое я насмотрелась в детстве: отец работал в муниципалитете, где успеха добивались только те, кто умел вовремя подсуетиться. Еще одна причина — я не понаслышке знала, что такое нищета, не хотела об этом забывать и считала своим долгом быть на стороне обездоленных, которым нечего терять. Кроме того, меня мало интересовала стратегия мелких уступок, которую я так прилежно освещала; мне хотелось чего-то значительного (я часто использовала этот эпитет), что я могла бы пережить и описать. А может, дело было в том, что я по-прежнему видела (хоть и не желала того признавать) образец для подражания в Лиле, с ее отчаянным упрямством и бескомпромиссностью; мы отдалились друг от друга, и в прямом и в переносном смысле слова, но я стремилась говорить и делать то, что, как мне казалось, говорила и делала бы она, будь у нее мои возможности.