Те, кто уходит и те, кто остается

Итак, Нино приезжал с женой. Я была в ужасе от предстоящего мне сравнения с этой женщиной. Я прекрасно знала, какая я, знала, какое тело досталось мне в качестве исходного материала, но в жизни мало что делала, чтобы как-то этот материал обработать. Я росла с одной парой обуви, носила одежонку, которую шила мать, редко красилась. Потом я начала следить за модой, развивать свой вкус под руководством Аделе, – и теперь мне нравилось наводить красоту. Но иногда, особенно если я прихорашивалась не просто так, а ради мужчины, я находила всю эту кухню (именно так я это называла) немного нелепой. Столько времени и сил, потраченных на камуфляж, и ради чего? Этот цвет мне идет, а тот нет; эта модель стройнит, а та полнит; этот фасон подчеркивает мои достоинства, а тот – недостатки. Я уж не говорю про трату денег. Я ощущала себя накрытым праздничным столом, который должен вызвать у мужчины сексуальный аппетит, искусно приготовленным блюдом, от одного вида которого слюнки текут. На меня накатывала тоска – не хотелось делать вообще ничего: не пытаться казаться красивой, не изощряться, маскируя свое тело со всеми его запахами, гуморами и дефектами. И все-таки я это делала. В последний раз я делала это ради Нино. Мне хотелось показать ему, что я стала другой, что мне удалось достичь некоторого изящества, что я уже не та девчонка с Лилиной свадьбы, не лицеистка на вечеринке у профессора Галиани и не беззащитная авторша единственной книги, какой предстала перед ним в Милане. Хватит с меня этого. Он притащил сюда жену, и я страшно злилась. Я терпеть не могла соревноваться в красоте с другими женщинами, тем более под внимательными взглядами мужчин, мне становилось плохо от мысли оказаться на одной территории с той красоткой, что я видела на фото, – так плохо, что скручивало желудок. Я представляла, как она будет оценивающе смотреть на меня, вглядываться в каждую мелочь с придирчивостью синьорины с виа Тассо, с детства обученной следить за своим телом, а потом, оставшись наедине с мужем, с безжалостной проницательностью раскритикует меня.

Я промучилась несколько часов и решила, что придумаю отговорку и отправлю на ужин мужа с детьми. Но на следующий день не смогла отказаться. Я оделась, разделась, снова оделась и пошла мучить Пьетро. Я то и дело заходила к нему в кабинет, то в одном платье, то в другом, то с одной прической, то с другой и каждый раз спрашивала: «Как тебе?» Он бросал на меня рассеянный взгляд и отвечал: «Хорошо выглядишь». – «А может, надеть голубое?» Он согласно кивал. Я надела голубое платье, но мне не понравилось: было узко в бедрах. Снова вернулась к Пьетро: «Оно мне мало». Пьетро все так же спокойно соглашался: «Да, то зеленое в цветочек лучше сидит». Но мне не хотелось, чтобы зеленое в цветочек всего-навсего сидело лучше, я хотела, чтобы оно смотрелось безупречно, чтобы безупречно смотрелись сережки, прическа, туфли. Пьетро был не в состоянии добавить мне уверенности в себе: он смотрел на меня, но он меня не видел. А я нравилась себе все меньше: слишком большая грудь, слишком толстый зад, широкие бедра, белобрысые волосы, огромный нос. У меня было тело моей матери, неловкое и неуклюжее, не хватало еще, чтобы боль в бедре вернулась и я снова начала хромать. А жена Нино была молоденькая, красивая, богатая и, уж конечно, умела вести себя на людях так, как мне никогда не научиться. Я тысячу раз возвращалась к своему исходному решению: «Не пойду, отправлю Пьетро с девочками, а сама скажу, что мне нездоровится». И все-таки я пошла. Надела белую блузку, пеструю юбку в цветочек, из украшений – только старый мамин браслет, положила в сумку пачку исписанных листов. «Да плевать мне на нее, – сказала я себе, – и на него, и на всех остальных».

104