Те, кто внизу. Донья Барбара. Сеньор Президент

Она стояла у кровати, держась за спинку, лицо застыло, глаза полны слез. Фаворит взял ее руки.

— Сперва — самое важное, о вашем отце. — Он взглянул на хозяйку и, не меняя интонации, заговорил о другом: — Ваш отец не знает, что вы здесь…

— А где он?…

— Успокойтесь!

— Мне бы только знать, что он невредим!..

— Вы присядьте, дон-н-н… — вмешалась хозяйка, подставляя ему скамеечку.

— Спасибо…

— Вам есть о чем поговорить, да и я вам вроде не нужна, так что я пойду, — посмотрю, что там с Лусио, а то как утром ушел, до сих пор его нет.

Фаворит чуть было не попросил ее не оставлять его вдвоем с Камилой.

Но хозяйка уже вышла в темный патио — переменить юбку, а Камила отвечала ей:

— Да вознаградит вас господь, сеньора, за все! Слышите?… Она такая добрая, бедняжка! Все такое хорошее говорила! Что вы очень хороший, и богатый, и благородный, и она вас давно знает…

— Да, она добрая. Но все же при ней не все можно сказать, и нужно было, чтоб она ушла. О вашем отце известно одно: он бежал, и пока он не перейдет границу, вы не получите других сведений. Скажите, вы говорили о нем что-нибудь этой женщине?

— Нет, я думала — она все знает…

— Так вот, она не должна ничего знать.

— А мои дяди что сказали?

— Я не мог к ним зайти, узнавал о вашем отце. Но я предупредил, что буду завтра.

— Вы простите, что я вас утруждаю — ведь вы понимаете, мне там у них было бы спокойней. Особенно у дяди Хуана. Он — мой крестный, я ему всегда была как дочка…

— Вы часто виделись?

— Почти каждый день… Да… Почти… Если мы к нему не шли, он к нам приходил, с женой или один… Он у папы самый любимый брат. Папа всегда говорил: «Когда меня не будет, ты останешься с Хуаном. Ты должна любить и слушаться его как отца». Мы по воскресеньям всегда вместе обедаем.

— Что бы ни случилось, я хочу, чтоб вы знали одно: я вас здесь спрятал от полиции.

Никто не снимал нагара со свечи, и усталый свет расплывался, как взгляд близорукого. Незащищенный и полубольной в этом слабом свете, Кара де Анхель смотрел на Камилу, и она казалась ему очень бледной, одинокой, похожей на туземку, — быть может, из-за темного платья.

— О чем вы думаете?

Он говорил просто и спокойно.

— О папе, как ему там тяжело, в этих чужих местах… темно… Ну, как вам лучше сказать… Он голоден, и спать хочет, и пить… и никого нет… Да поможет ему пресвятая дева!.. У меня тут целый день горит свечка перед ее статуей…

— Не думайте о таких вещах, накликаете беду. Все должно идти, как предначертано. Разве могли мы думать, что нас сведет судьба, что я смогу помочь вашему отцу?… — Он взял ее руку, она не отняла, и оба долго смотрели на статую.

Небесный слесарь ключ небесный взял,
и отпечаток на снегу он снял;
так на звезде, сияющей и белой,
он вылепил твое девичье тело!

Неизвестно почему, как всегда в такие минуты, строки эти не давали покоя, стучали в такт их душам.

— Скажите мне… Наверное, папа уже совсем далеко… Когда же мы узнаем, приблизительно?…

— Понятия не имею. Это вопрос дней…

— Долго надо ждать?

— Нет…

— Может, дядя Хуан знает?

— Может быть…

— Почему вы так странно смотрите, когда я о них говорю?

— Ну, что вы! Ничего подобного. Напротив. Я думаю, без них моя ответственность была бы много тяжелее… Куда бы я вас отвел, если бы не они…

Он говорил о родственниках совсем иначе, чем о бегстве генерала. (Как он боялся, что генерал вернется под конвоем! А может быть, его принесут на окровавленной циновке…)

Внезапно распахнулась дверь. Влетела хозяйка. Засовы покатились по полу. Качнулось пламя свечи.

— Вы простите, что помешала… Лусио моего забрали! Мне соседка сказала, а тут и эта бумажка… В тюрьму повели. Все этот Родас, сопляк паршивый! То-то я весь день не в себе, сердце все тук да тук, тук да тук!.. Пошел, значит, и донес, что вы, мол, с Лусио увели нашу барышню…

Он не успел ее прервать. Горстка слов и взрыв… В одну секунду, меньше чем в секунду, взлетело на воздух все: Камила, он сам, бедная его любовь. Когда он пришел в себя, Камила отчаянно рыдала, зарывшись в подушку; а хозяйка говорила, не умолкая, рассказывала обо всех подробностях похищения и не понимала, что ее слова разрушают мир, ввергают в бездну, хоронят заживо его самого.

Камила долго плакала. Потом поднялась, как сомнамбула, и попросила хозяйку дать ей что-нибудь накинуть.

— Если вы порядочный человек, — сказала она Мигелю, когда хозяйка дала ей шаль, — отведите меня к дяде Хуану.

Он хотел сказать то, о чем нельзя говорить, то непроизносимое слово, которое бьется в глазах человека, пораженного судьбой в самое сердце надежд.

— Где моя шляпа? — глухо спросил он.

И со шляпой в руке пошел в глубину трактира — еще раз взглянуть на то место, где рухнули все иллюзии.

— Только, — сказал он у порога, — только я боюсь, не поздно ли…

— Мы же не к чужим идем. Я иду к себе. Я у всей родни — как дома.

Кара де Анхель мягко взял ее за руку и, словно вырвал у себя сердце, сказал жестокую правду: