Те, кто внизу. Донья Барбара. Сеньор Президент

Комнаты доньи Чон, расположенные в глубине дома, казались иным миром. Столики, комоды и мраморные консоли были уста плены статуэтками, гравюрами и ларцами с разными священными предметами. Святое семейство выделялось размером и совершенством исполнения. Младенец Иисус, тоненький и Длинный, как ирис, совсем как живой, только что не говорит. По бокам от него Мария и святой Иосиф сверкали звездными плащами; она — усыпана драгоценностями, он — держит сосуд из двух жемчужин, целое состояние. На высокой лампе истекал кровью темнокожий Христос; а за стеклом широкой горки, инкрустированной перламутром, возносилась на небо матерь божья — скульптурная копия картины Мурильо, в которой самым ценным, без всякого сомнения, была изумрудная змея. Священные изображения чередовались с портретами доньи Чон (уменьшительное от Консепсьон) в возрасте двадцати лет, когда у ее ног был и Президент Республики, предлагавший ей поехать в Париж, во Францию, и два члена Верховного суда, и три мясника, которые порезали друг друга на ярмарке. А в уголке, чтоб не видели гости, стояла фотография лохматого мужчины, переждавшего их всех и ставшего со временем ее мужем.

— Присядьте на диванчик, дон Мигелито, тут вам лучше будет.

— Красиво у вас, донья Чон!

— Все своим горбом…

— Прямо как в соборе!

— Ох, какой вы фармазон! Нехорошо над святыми смеяться!

— Чем же я могу вам служить?

— Да выпейте сперва свою виску!

— Ваше здоровье, донья Чон!

— Ваше, дон Мигелито. Вы уж извините, что с вами не пью — простыла что-то. Вот сюда бокальчик поставьте. Вот сюда, на столик… дайте уж я…

— Благодарю вас…

— Так вот, я вам говорила, дон Мигелито, запуталась я совсем. Есть тут у меня баба одна, совсем плохая стала, пришлось мне другую искать, и узнаю я через одну знакомую, что сидит в «Новом доме» — сам прокурор посадил! — одна превосходная девица. Ну я, не будь дура, прямо к лиценциату к моему, дону Хуану Видалитасу, — он уж не первый раз мне девок поставляет, — чтоб он, значит, написал мою просьбу сеньору прокурору и пообещал ему за ту бабу десять тысяч песо.

— Десять тысяч песо? Что вы говорите?

— Вот, что слышите. Ну, прокурор артачиться не стал. Согласился он, деньги взял — сама отслюнила, прямо ему на стол — и бумажку мне выдал, чтобы ту девку со мной отпустили. Сказали мне, что она политическая. Говорят, у генерала Каналеса в доме…

— Что?

Кара де Анхель слушал повествование доньи Золотой Зуб довольно рассеянно; его занимало другое — как бы не ушел майор Фарфан, которого он искал уже несколько часов. Но, услышав, что Каналес замешан в это дело, он почувствовал, как в спину ему впились тонкие проволочки.

Эта несчастная женщина — конечно, служанка Чабела, которую Камила упоминала в бреду.

— Простите, что перебью… Где она сейчас?

— Все узнаете, дайте по порядку. Ну, поехала я за ней, с приказом с прокурорским, и еще взяла трех девок. А что, как подсунут кота в мешке? Поехали мы в карете, чтоб пошикарней. Приехали, показала я приказ, прочитали они, сходили посмотрели — как она там, вывели, передали мне, и привезли мы ее сюда. Ее тут все очень ждали, и всем она пришлась по вкусу. Не девица, дон Мигелито, а загляденье!

— Где же она сейчас?

— Глазки разгорелись, а? Ох уж мне эти красавчики! Дайте я по порядку. Вышли мы оттуда, и замечаю я, что у нее глаза закрыты и рот на замок. Я к ней так, сяк — куда там! Как об стенку горох… Ну, я такие шутки не люблю. И еще я вижу, вцепилась она в узел какой-то, вроде как бы ребенок…

Образ Камилы вытянулся, истончился посередине, изогнулся восьмеркой и лопнул, как мыльный пузырь.

— Ребенок?

— Он самый. Кухарка моя, Мануэла Кальварио Кристалес, присмотрелась, чего это у ней в руках, видит — младенчик мертвенький, от него уже дух пошел. Позвала она меня, бегу я на кухню, и отняли мы у нее этого младенчика. Еле вырвали, Мануэла ей чуть руки не поломала, а девица глаза открыла — ну, чисто на Страшном суде! — и ка-ак заорет, на рынке слышно было! И свалилась.

— Умерла?

— Мы тоже думали. Да нет, жива осталась. Приехали за ней, завернули в простыню и увезли к святому Иоанну. Я и смотреть не хотела, расстроилась очень. Говорят, глаза закрыты, а слезы так и текут, прямо как вода.

Донья Чон помолчала, потом прибавила сквозь зубы:

— Ездили сегодня девицы ее проведать, говорят — плоха. Вот я и беспокоюсь. Сами понимаете, не оставлять же ему десять тысяч, чего ради?! Лучше в приют пожертвую или там на богадельню…

— Пусть ваш адвокат потребует деньги. А что касается этой несчастной женщины…

— Уж два раза ходили — простите, что перебью, — два раза Видалитас ходил. Раз — домой, другой раз — на службу к нему, и все один ответ: не верну, и баста! Никакой у человека совести. Говорит, если корова помрет, не тот теряет, кто продал, а тот, кто купил. Так то тварь бессловесная, а тут — человек!

Кара де Анхель молчал. Кто эта проданная женщина? Чей это мертвый ребенок?

Донья Чон угрожающе сверкнула золотым зубом: