Те, кто внизу. Донья Барбара. Сеньор Президент

— Ну, зачем об этом думать!.. — Раскаты грома заглушали его голос. — А кроме того, скажи, разве смогут что-нибудь заподозрить? Пожалуйста: в Вашингтон меня посылает он сам; сам он оплачивает путешествие… Вот как, черт побери! Теперь, когда я окажусь далеко отсюда, все изменится, все станет возможным: ты приедешь ко мне под предлогом твоей или моей болезни, а там — пусть бесится, ищет ветра в поле…

— А если он меня отсюда не выпустит?…

— Тогда я вернусь как ни в чем не бывало, и все останется шито-крыто, не так ли? А под лежачий камень вода не течет…

— Тебе всегда все представляется таким легким…

— Того, что у нас есть, достаточно, чтобы прожить в любом другом месте; именно жить, жить по-настоящему, не повторять ежедневно, ежечасно: «Я мыслю мыслями Сеньора Президента, следовательно, я существую, я мыслю мыслями Сеньора Президента, следовательно…»

Камила подняла на него глаза, полные слез; рот словно набит песком, в ушах стучат дождевые капли.

— Отчего ты плачешь?… Не плачь…

— А что же мне, по-твоему, делать?…

— Всегда с женщинами одна и та же история!

— Оставь меня!..

— Ты захвораешь, если не перестанешь плакать; ради бога!..

— Нет, оставь меня!..

— Словно я еду на смерть или меня собираются заживо похоронить!

— Оставь меня!

Кара де Анхель бережно заключил ее в объятия. По его щекам, щекам мужчины, не привыкшего плакать, ползли, извиваясь, две слезы, как два горячих, кривых гвоздя, которые невозможно вытащить.

— Но ты мне будешь писать… — прошептала Камила.

— Конечно…

— Я очень прошу тебя об этом! Ведь мы никогда не расставались. Пиши мне, пиши; для меня будет страшным мучением, если придется жить, день за днем, ничего не зная о тебе… Береги себя! Не верь никому, слышишь? Не будь слишком доверчив ни с кем, в особенности с земляками, это подлый народ… Но больше всего я прошу тебя, чтобы… — Поцелуи мужа мешали ей говорить, — …чтобы… я прошу… чтобы… прошу тебя… писать мне!

Кара де Анхель запирал чемоданы и глядел, не отрываясь, в глаза своей жены, затуманенные, светившиеся нежностью. Дождь лил как из ведра. Вода гремела цепями в желобах. Их угнетала горестная мысль о близком завтра, уже таком близком. В полном молчании — вещи были уложены — они начали раздеваться, чтобы лечь спать под тиканье часов, которые дробили на кусочки время, остававшееся до разлуки, — тнхере-тик-так… тнхере-тик-так… тнхере-тик-так! — и под звон москитов, которые мешали уснуть.

— Мне сейчас вдруг почему-то подумалось, что двери запирают для того, чтобы не залетели москиты! Какая я глупая, боже мой!

Вместо ответа Кара де Анхель прижал ее к своей груди; ему казалось, что в его объятиях — овечка, которая даже блеять не может, слабая, беспомощная.

Страшно было погасить лампу, закрыть глаза, произнести слово. При свете и в тишине они были так близки друг другу а голос рождает расстояние между теми, кто говорит; опущенные веки отдаляют. Быть в темноте — словно быть вдали друг от друга, да и потом все, что они хотели сказать в эту последнюю ночь, как бы долго они ни говорили, казалось им отрывистым лепетом телеграммы.

Крик служанок, гонявшихся за цыпленком в курятнике, наполнял патио. Дождь кончился, и слышалось монотонное постукивание падавших с крыши капель, будто тикали водяные часы. Цыпленок бегал, расстилался по земле, взлетал вверх, отчаянно пытаясь увернуться от смерти.

— Мой жерновок… — шепнул ей на ухо Кара де Анхель, поглаживая ладонью ее впалый живот.

— Любимый… — ответила она, прижимаясь к нему. Ноги веслами били простыню, словно пытаясь удержать их на смятой поверхности бездонной реки.

Служанки не прекращали погоню. Беготня. Крики. Цыпленок ускользал из рук, трепещущий, пугливый, с выпученными глазами, открытым клювом, на кресте из крыльев, прошивая воздух частыми стежками дыхания.

Сплетаясь, они орошали друг друга ласками, струившимися из трепещущих пальцев, среди мертвых и спящих, наедине с природой, в пространстве…

«Любимый!» — говорила ему она… «Радость моя!» — говорил он ей… «Радость!» — говорила она ему…

Цыпленок влетел в стену, или стена обрушилась на него… В сердце отозвалось и то и другое… Ему свернули шею… Трепетали крылья, словно он, мертвый, продолжал еще лететь… «Даже обмарался, бедняга!» — закричала кухарка и, стряхивая перья, облепившие ей фартук, пошла мыть руки к фонтану, полному дождевой воды.

Камила закрыла глаза… Тяжесть… Трепет крыльев… Легкое пятно…

Часы замедлили ход: тихо-так! Тихо-так! Тихо-так! Тихо-так!..

Кара де Анхель поспешно перелистал бумаги, которые Президент послал ему с офицером на вокзал. Город царапал небо грязными ногтями крыш, проплывая мимо, назад. Документы его успокоили. Какое счастье удаляться от этого человека, ехать в вагоне первого класса, среди комфорта, с чековой книжкой в бумажнике; отделаться от шпиков, этих «хвостов с ушами»! Он прикрыл глаза, чтобы Tie выдать того, о чем ему думалось. Поезд ускорял ход, все быстрее неслись навстречу поля, и вот они пустились бежать во всю прыть, как мальчишки: одно за другим, одно за другим, одно за другим; а вместе с ними — деревья, дома, мосты…