Те триста рассветов...

А мне запомнился боевой вылет в ночь на 8 июля на уничтожение пункта управления немецкой пехотной дивизии северо-восточнее станции Поныри. Найти ее оказалось непросто. Чаще обычного взлетали осветительные ракеты. Их мерцающий свет выхватывал из темноты участки развороченной мертвой земли, и это была действительно мертвая земля!… И все-таки мы вышли на цель. Ударили. После бомбометания, удачно вывернувшись из лучей прожекторов, спикировали в сторону станции, которую можно было угадать лишь по сгоревшим дотла постройкам да по разбросанным в разные стороны вагонным колесам.

- Посмотри, что делается! - крикнул Казаков. - Все мертво…

Фронтовики с опытом, как правило, очень чутки к событиям боевой действительности. Нечто подобное произошло тогда и со мной. Это теперь, должно быть, звучит странно, но тогда, увидев испепеленную, опустошенную землю [56] у станции Поныри, я вдруг с необыкновенной ясностью ощутил не страх перед мертвой пустыней, а чувство победы. Трудно объяснить логику такого мышления. Предчувствие?… Возможно. А точнее сказать, опыт, своеобразный фронтовой инстинкт.

После посадки, когда нас, как обычно, окружили механики, мотористы и посыпались привычные вопросы: «Ну как? Что там?…», я твердо и убежденно сказал:

- Братцы, это победа!…

Не лозунгами, не картинными бросками на пулеметы, не киношными призывами комиссаров входила она в наше сознание.

Еще под Сталинградом, в самый разгар битвы, к нам в полк пришла летчица Шура Полякова. Невысокого роста, черноволосая, с нежным румянцем на щеках, честно сказать, девушка не вызвала у нас особого восторга. Мы недоумевали по поводу такого решения руководства. Ведь в это время в предгорьях Кавказа воевал на У-2 женский авиационный полк. Почему бы ей не быть там, среди девушек-летчиц, рассуждали мы. Но судьбе было угодно распорядиться иначе: Шура Полякова стала единственной летчицей среди нас, ночных бомбардировщиков.

Мы знали, что Шура в Борисоглебске окончила аэроклуб. Но считали, что летать в аэроклубе - это одно, а война, боевые вылеты под Сталинградом… Словом, «баба на корабле - не миновать беды!» - так приблизительно рассуждали мы. А Шура тем временем вылетела на боевое задание, успешно отбомбилась - и началась ее нелегкая работа. Мы вскоре почувствовали в характере этой девушки совсем не девичьи черты. Она решительно отвергла щадящий режим, предложенный руководством, и водила ночной бомбардировщик, ни в чем не уступая нам, нередко совершая за ночь по 5-7 боевых вылетов.

На ухаживания воздушных бойцов Шура отвечала ровно и, что самое главное, одинаково, став своеобразным эталоном полковой совести и чистоты. Никто не смел сказать грубого слова в ее присутствии. И даже тогда, когда для всех нас стала очевидной любовь Шуры и сержанта Коли Васильева, никто не смел позволить какие-то намеки на легкомысленность их отношений. И Шура была благодарна нам за это. Ее настороженность, некоторая замкнутость и смущение оттого, что невозможно было скрыть отношений с Николаем, быстро прошли, как только она почувствовала наше дружеское понимание.

Штурманом в экипаже Поляковой был мой друг Ефим [57] Сагайдаков. Невысокого роста, с мягкими движениями и негромким голосом, он, как правило, мало говорил, больше слушал. Но едва заходила речь о лесе, о воде, вообще о природе, Ефим преображался, и тогда лучшего рассказчика трудно было представить!

Дома, где-то под Воронежем, у Ефима была одинокая больная мать. Она слала сыну бодрые письма, он всегда читал их вслух и всякий раз при этом спрашивал: «Как ты думаешь, что она хотела этим сказать?» Я пытался по-своему истолковывать слова матери, чтобы успокоить Ефима, хотя мы знали, что она тяжело болеет - без надежды на выздоровление, но любит и ждет сына, желая увидеть его живым и невредимым. Помню, в тех письмах не было стандартных призывов к героизму и мести. Мать Ефима просила, чтобы он выполнял свою работу на фронте старательно, но осторожно, так как она, эта работа, по ее мнению, была слишком опасной. Ефим понимающе улыбался, когда читал эти милые наивные строки, едва заметно кивал головой, очевидно, разделяя озабоченность матери.

Но штурман Сагайдаков знал свое дело. Он мог мгновенно решать в уме самые сложные задачи по самолетовождению. Знание астрономии и ночного неба часто помогали ему вести самолет, не пользуясь приборами. Не было случая, чтобы штурман Сагайдаков опоздал к цели или уклонился от маршрута.

Однажды экипажу Поляковой пришлось сесть на передовой с отказавшим мотором. Шура при посадке повредила ногу, и Ефим нес ее на себе около трех километров по раскисшей от дождей, развороченной целине. Штурман Сагайдаков был хорошим товарищем…

Пишу «был», потому что однажды Ефима Сагайдакова не стало.