Те триста рассветов...

…Ночью в плохую погоду хорошо виден диск вращающегося винта. На его фоне мерно бьются коромысла клапанов, струится малиновый тугой свет выхлопного пламени, а за диском - чернота ночи. Под самолетом пятна земли, присыпанной снегом, и ни одного огонька вдали - все поглотила непроницаемая снежная завеса. Иногда в прорехах этой завесы виден Днепр, прихваченный у берегов неокрепшим льдом. Днепр - спаситель для экипажей, потерявших во тьме ориентировку, он - река надежды, судьбы, ведь впереди понтонная переправа…

Мамута наскреб чуть больше пятисот метров высоты. Дальше лезть было некуда: космами свисающие облака - это потолок. Высота, конечно, бедная, а порывы ветра бросают самолет с крыла на крыло. Мамута беспрестанно парирует его мощные толчки.

Каратаев отбросил в сторону кассету с полетной картой - не потеряешься, если рядом Днепр, - и все чаще стал привставать с сиденья, с беспокойством всматриваясь через неподвижную голову Мамуты в темную, охватившую весь горизонт муть. Он знал, что впереди шли два экипажа, значит, и третий немцы будут ждать с одной и той же проторенной дорожки - с юга. «К черту! Так лететь нельзя…» - решил он. До цели оставалось пятнадцать минут…

Но тут вдруг впереди слева засверкали мутные зарницы, словно за серым пологом чиркали гигантскими спичками. Голова Мамуты качнулась в сторону:

- Штурман, видишь? Стреляют…

- Миша, - быстро заговорил Каратаев, - дальше лететь нельзя! Собьют.

- Ты что, охренел? - голова Мамуты замоталась как немой укор. Его голос загремел в переговорном устройстве обидными словами, полными гнева и негодования.

- Кончай материться! - заорал Каратаев. - Ты ничего не понял. Слушай лучше: перетянем Днепр, обойдем переправу слева и ударим с севера, откуда немцы никого не ждут. Понял?…

Голова Мамуты перестала мотаться. Он думал.

- Что, навстречу другим экипажам?

- Ничего, Миша. - Каратаев все больше убеждался в правоте своего замысла, отчего голос его звучал все тверже и убедительней. - Потеряем над целью метров пятьдесят, бог даст, не столкнемся. Зато внезапность - немцев обманем и цель накроем. Бери курс триста двадцать…

Мамута вновь задумался: в предложении штурмана был смысл, но что-то держало летчика, не давая решиться на [94] рискованный шаг. Тем временем всполохи артиллерийской зарницы по курсу слились в сплошной пульсирующий свет.

- Видишь, что делается! - торопил штурман. - Ведь собьют, как пить дать!…

- А-а-а, была не была! - крикнул Мамута.

Самолет, зарываясь носом, вздрагивая от ударов ветра, рванулся к темному днепровскому руслу. Вся его фанерно-перкалевая коробка задрожала и, как показалось Каратаеву, заскрипела под напором ветра и перегрузок.

- Пошли-поехали!… - продолжал шуметь Мамута, как он всегда это делал, когда принимал трудное решение.

Переправу словно огородили невидимой стеной от непогоды. Тучи поднялись, горизонт отодвинулся за темную лесистую даль. Вокруг посветлело - и вся картина боя по берегам Днепра открылась перед летчиками как арена гигантского цирка.

Вот она, тонкая полоска искусственной дороги, брошенная поперек реки! Слева, в Жлобине, тлел пожар, то вспыхивая, то замирая малиновыми углями. Справа, сразу из трех мест, били по невидимым самолетам зенитные пушки. Оранжевые языки орудийных выстрелов причудливыми конусами отражались в днепровской воде, и белые столбы прожекторов метались по кромке облаков, высвечивая их контуры. Сквозь них строчками уходили в облака трассы «эрликонов».

- Миша, держи по центру!

Мамута медленно убрал газ, слегка отдал ручку от себя и стал планировать на реку, выбрав, как на посадке, точку выравнивая - какое-то белое пятно на цепочке понтонов. «Здорово, - подумал он, - ни один тип даже из ружья не стрельнул по самолету. Молодец штурман!»

Каратаев закаменел, перегнувшись через борт и про себя отсчитывая секунды до сброса бомб. Ветер продолжал трепать машину, отчего понтонная нитка в глазах штурмана прыгала, скользила, то пропадая под носом самолета, то вновь возникая в сполохах артиллерийской стрельбы. От сомнений и страха, раздирающих грудь, не осталось и следа. Все без остатка поглотило бешеное желание во что бы то ни стало приблизиться к мигу удачи, чтобы никто не помешал схватить слезящимися глазами и свести в единую линию индексы прицела и белый понтон на переправе. Обеими руками штурман Каратаев судорожно сжимал шарики бомбосбрасывателей, продолжая отсчитывать деревянными губами последние секунды.

В этот момент по самолету ударила первая зенитка. Ее снаряд прошил воздух у носа машины и, сверкнув белыми, [95] как сварка, искрами, разорвался в облаках. Тут же, как по команде, на самолет набросилась вся охрана переправы. В лицо ударил ослепительный всепожирающий луч прожектора. Каратаев зажмурился, отшатнулся от борта и рванул изо всей силы тросы бомбосбрасывателей. Спрятав голову в темноту кабину, он еще несколько раз дернул за шарики, боясь зависания бомбы.