Те триста рассветов...

Дело в том, что я был агитатором второй эскадрильи. Когда меня приняли в партию, майор Кисляк пригласил к себе и сказал, как всегда, коротко и безапелляционно: «Будешь агитатором. Это партийное поручение. Парень ты головастый, обстановку знаешь, говорить умеешь. Справишься».

Моих товарищей, летчиков и штурманов, трудно было заинтересовать набором стандартных фраз и мыслей. Я по себе знал эту скуку шаблонных приемов - ни уму, ни сердцу. Поэтому изо всех сил старался разнообразить свои беседы, привносить в них элемент неожиданности, и в тот день вечером рассказал товарищам о белостокском «листке».

На первый взгляд, в нем не было ничего особенного. Но Аркаша Чернецкий не преминул съязвить:

- Смотри, как бы тобой «особняк» не занялся! Скажет, [103] что притащил в эскадрилью бумажки с царским гербом да еще агитацию вокруг них развел.

Я понимал, что Аркашина шутка имела под собой довольно реальную опасность, но, увлеченный, остановиться уже никак не мог:

- Да вы вглядитесь в «листок» внимательнее! Дата - 21 июля 1914 года. Это значит, что через девять дней Россия вступит в мировую войну! Здесь объявляется, что высочайшим царским повелением назначен главнокомандующий русской армией. Неотвратимость войны стала фактом. В четырнадцатом, как раз здесь, в этих районах, наши отцы и деды сошлись в схватке с армией германского империализма. Это был жестокий враг России, но что он по сравнению с нынешним фашизмом… Тогда русские солдаты не смогли сломать хребет германской, армии. Сегодня советские войска стоят у порога Германии.

От напряжения у меня на лбу выступил пот, но я уже видел, что начало моего рассказа пошло неплохо. Лайков, сидевший в первом ряду, весело поглядывал на соседей.

- Во дает твой штурман! - шепнул ему на ухо Чернецкий.

- А теперь, товарищи, - воодушевившись, продолжал я, - хочу обратить ваше внимание на второй текст в «Голосе Белостока». В нем говорится, что на военное положение переводятся приграничные губернии России, в том числе Волынская губерния, которая располагается рядом с Белостокской. Вчера, кстати, мы летали над ней. Так вот, в день объявления войны в Волынской губернии, в селе Турья, на границе с Австро-Венгрией, находился с родителями десятилетний Коля Островский, будущий автор книги «Как закалялась сталь».

В комнате наступила тишина. Потом кто-то с заднего ряда крикнул:

- А ты откуда знаешь?

- Знаю, - ответил я и почувствовал, как от воспоминаний детства чаще забилось сердце. - Знаю, потому что встречался с Николаем Алексеевичем Островским и много раз говорил с ним.

Летчики задвигали стульями, заволновались.

- Ты встречался с Островским? Докажи!…

- Это же надо, сколько времени человек жил рядом и молчал о главном, - искренне удивился кто-то…

Я действительно никому в полку не рассказывал о дружбе с Николаем Островским. Его авторитет и влияние на молодежь того времени было настолько сильным, а рассказы [104] именитых друзей настолько подробными и интересными, что у меня и в мыслях не было распространяться о мальчишечьей дружбе с великим человеком. Что они значили, эти мои полудетские восторги, тогда, в начале тридцатых годов?… Лишь одно я знал твердо и держал про себя, как тайну - это великую, не стареющую с годами привязанность к имени и делам Островского. Время, в которое мы тогда жили, настолько сильно смыкалось с его мыслями, идеями и настроениями, с его неистовым патриотизмом, верой в будущее, любовью к Родине и ненавистью к ее врагам, что добавить к этому что-либо на словах мне и в голову не приходило, тем более делиться с кем-то своей совсем малой причастностью к жизни Островского.

Я вспомнил недавний неожиданный отпуск из Туношного на родину, в Сочи. В первый же день оказался перед крутыми ступенями нового дома Островского на улице Корчагина, почти рядом с нашим домом, и почему-то не мог решиться толкнуть калитку и войти. Какая-то старушка оглядела мою летную форму, ордена, пистолет в кожаной кобуре, улыбнулась и сказала: «Входите, товарищ летчик, пожалуйста. Вы, наверно, не здешний? Это дом писателя Николая Островского».

Я действительно еще не был в этом ухоженном доме. Странно, но он предстал передо мной каким-то чужим, приглаженным, чопорным, во всяком случае совсем не похожим на те дома, где в детстве я видел и слушал Островского, разговаривал с ним. Стены тех домов были бедными, порой просто ветхими, но именно в них билась мысль писателя, витал его мятежный дух, происходили события, свидетелями которых я был. В тех стенах рождались его книги…