Театр эллинского искусства

Радикальное новшество Крития и Несиота заключалось не столько в пластическом стиле самих фигур тираноубийц, сколько в их активном воображаемом вторжении в окружающую среду и, следовательно, в виртуальном приближении зрителя к изображенным персонажам[669]. Поэтому памятник сыграл важную роль в утверждении гомоэротической дружбы как основы афинской политической свободы и источника мужских доблестей — мужества, смелости и самопожертвования — гарантий ее дальнейшего существования[670]. Благодаря тому, что Гиппарх не изображен, памятник легко поддавался переосмыслению и со временем стал символом борьбы против любой формы угнетения: сначала против персов, а веком спустя после убийства Гиппарха — против олигархического режима Тридцати тиранов, поспешивших убрать «Тираноубийц» с Агоры. Вскоре он был туда возвращен. Но в эллинистическую эпоху, когда гражданский патриотизм афинян угас, памятник утратил политический смысл и постепенно был забыт[671].

К тому времени, когда на Агоре появились «Тираноубийцы», на афинском некрополе давно уже не ставили ни новых надгробных статуй, ни искусных рельефов, ни высоких стел с капителями или сфингами. Однако скромные надгробные стелы вовсе не выглядели in situ так же сиротливо, как нынче в музеях:

Когда стела была поставлена, ее умащали маслом, клали на ступени арибаллы[672], лекифы и алабастры, венчали надгробие лентами, украшали подиум ветвями вечнозеленых деревьев и оставляли еду для умерших — яйца, мед, фрукты, ритуальные пироги попаноны[673].

В это время важную роль в погребальных обычаях афинян и эретрийцев[674] стали играть белофонные лекифы. Их погребали пустыми вместе с умершим, либо, наполнив ароматическим маслом полость, занимавшую малую часть объема (трогательная экономия, не правда ли?), оставляли у стелы. После изгнания персов в росписи этих сосудов возобладали не силуэтные, а контурные изображения, открывшие путь для полихромной живописи, к которой вазописцы и перешли около 470 года до н. э. Белофонные лекифы с полихромной росписью, краски которой долго сохраняли яркость, хорошо выглядели на фоне мраморных стел. Вскоре расписывавшие их художники почти всецело сосредоточились на сюжетах, связанных со смертью[675].

Самая большая тематическая группа известных на сей день погребальных белофонных лекифов — более трехсот — представляет идиллические сценки домашней жизни[676]. Главную роль в них играют женщины. Вдруг вспыхнувший интерес заказчиков к столь непритязательной стороне повседневности удивляет. Вплоть до конца XX столетия антиковеды неустанно втолковывали нам, что единственная забота жены афинского гражданина — рожать детей и воспитывать сыновей до семилетнего возраста, когда их от нее отнимают, ибо она всего лишь предмет домашнего обихода, первая среди его служанок[677]. Что интересного в жизни замужней женщины?

Взрыв популярности домашних сценок не объяснить ни изнутри собственно художественной проблематики, ни обсуждая отношение эллинов к смерти. Истинная причина — в законодательстве. Статус афинянок резко повысился благодаря принятому при Перикле в 451 году до н. э. закону, согласно которому гражданином может быть только тот, у кого оба родителя — уроженцы Афин.

Этот закон, безусловно, соответствовал прочим действиям афинян, направленным на установление их исключительности и превосходства над другими греками и особенно над их союзниками по Делосскому союзу.

Формальное исключение неафинских мужчин из афинского политического общества заставило остальных закреплять свои притязания на гражданский статус, рекламируя своих матерей и жен как легитимных афинянок, воплощающих идеалы афинской женственности, блюстительниц автохтонного семейного уклада. А «единственным местом, где было допустимо публичное выставление респектабельной женщины напоказ, был некрополь»[678].

Типичен лекиф того времени из берлинского Старого музея, расписанный Мастером Ахилла (ил. 311). Кормилица подносит молодой матери голенького малыша, который к ней тянется, — и она, сидя на клисмосе, готова его принять. На невидимой стене гинекея висит зеркало между канфаром (почти исчезнувшим) и ойнохойей. Над мальчиком написано: «Прекрасен Дромипп, сын Дромоклейда». На первый взгляд, всем троим хорошо. Однако весьма вероятно, что сидящая — умершая мать маленького Дромиппа. Его красота, которой он ей обязан, — «одно из субстанциальных проявлений жизни»[679] — поможет ему пережить сиротство.