Театр эллинского искусства

В конце V века до н. э. белофонные лекифы внезапно исчезли из аттических заупокойных обрядов. Среди возможных причин — экономические затруднения Афин после проигранной войны против Спарты, вызвавшие прекращение ввоза некоторых красителей, необходимых для полихромной росписи[683].

Несколько ранее был снят запрет на установку рельефных стел. Но теперь стали устанавливать их не над могилой, а на обращенной к кладбищенской дороге высокой подпорной стене, ограждающей насыпную террасу семейного участка, причем изнанку стелы, с дороги не видную, оставляли необработанной[684].

Между 410 и 400 годами до н. э. на участке, принадлежавшем в некрополе Внешнего Керамика одной из богатейших афинских семей, появилась мраморная стела Гегесо — жены Коройбоса. Только обладая очень острым зрением, можно было разглядеть в подробностях рельеф этой стелы, ныне стоящей в афинском музее на пьедестале сорокасантиметровой высоты, так что глаза посетителя находятся на уровне пиксиды, поданной госпоже молодой служанкой (ил. 314). Гегесо вынула из пиксиды ожерелье, которое было изображено красками, ныне исчезнувшими. Ожерелье здесь играет роль, аналогичную авлосу в «Афине и Марсии» Мирона: притягивает внимание двух персон, организует их поведение, определяет характер жестов и обостряет наше чувство момента. Сиюминутное удовольствие Гегесо создает щемящий душу контраст с вечным небытием, в которое она ушла.

^{Ил. 314. Каллимах (?). Стела Гегесо. 410–400 гг. до н. э. Мрамор, выс. 156 см. Афины, Национальный археологический музей. № 3624}

Но уход человека из жизни, на архаических стелах демонстрировавшийся наглядно, здесь лишь подразумевается. На первом плане — беспечная жизнь в неге и аристократической роскоши. Перебирание драгоценностей, изящный клисмос, красивая скамеечка под ногами… На Гегесо — ионический хитон с рукавами на пуговках, поверх него — короткая накидка; волнистые волосы прикрыты почти прозрачной вуалью. Скульптор ловко сочетает профили лиц с трехчетвертным ракурсом торсов женщин, так что видны их груди, с вкрадчивым сладострастием обтекаемые тонкими тканями. Узнаём руку Каллимаха — автора утраченного бронзового прототипа луврской «Афродиты Фрежюс».

Эдикула с украшенным акротериями фронтоном, под которым читаем: «Гегесо [дочь] Проксена», — делает сцену столь интимной, что чувствуешь себя подглядывающим. Вместе с тем проем соразмерен служанке, а не госпоже, которая благодаря малому размеру строеньица (гипотезу о перспективном эффекте можно смело отбросить) выглядит величаво. Может быть, эдикула, напоминающая храм в антах, символизирует богатство дома, навсегда покинутого Гегесо? Вряд ли. Мне думается, что глухая плоскость под фронтоном — проем в ничто, в смерть. Мы видим Гегесо на пороге бытия. А может быть, ее эйдолон явился служанке, когда та навестила могилу госпожи, и тогда драгоценности — метафора светлой памяти об умершей?

^{Ил. 315. Скопас (?). «Стела Илисса». Ок. 340 г. до н. э. Мрамор, выс. 168 см. Афины, Национальный археологический музей. № 869}

^{Ил. 316. Мелеагр. Римская копия сер. II в. с оригинала работы Скопаса. Мрамор, выс. 210 см. Ватикан, Музей Пио-Клементино. № 490}

Лица Гегесо и служанки бесстрастны, какими и должны быть в адресованном посетителям некрополя изображении обитательниц аристократического дома, в котором калокагатия — не только идея, но и практика самодисциплины. Наверное, на погребальном лекифе они проявляли бы свои чувства ярче, потому что лекиф — вещь из частного обихода, в отличие от скульптурного произведения, обращающегося к любому посетителю некрополя.