Театр эллинского искусства

Наконец, на западной стенке представлен комос — уход некоторых гостей с симпосия. Комос благородных господ не похож на комос демоса. Конечно, двое мужчин, шествующих за миниатюрной девушкой, наигрывающей на авлосе, пьяны. Это видно по их походке, в которой не чувствуется веса, потому что они сами его не ощущают. Но они именно шествуют! Соблюдают приличия, если не говорить о том, что молодой гол. Голубая накидка, свисающая у него с рук на спину, только подчеркивает наготу. Даже в ранний предрассветный час, когда расходились гости с симпосиев, невозможно было бы увидеть такую фигуру на афинской улице. Но повторю: эта фреска — не документ о конкретном событии. В эллинском искусстве обнаженность мужчины — художественное средство возвышения его значимости. Помните статую мосхофора Ромба из музея Акрополя в Афинах? На экстравагантности облика молодого человека с голубой накидкой держится предположение, что он-то и есть обитатель гробницы. Его прощальный жест не оставляет сомнений, что эти трое не в гости идут, а, напротив, покидают симпосий[807]. Немаловажно, по-моему, что они уходят на западе, а кратер дарит симпосиастам дионисову радость с востока. Нет ли в этом мысли о движении солнца от восхода к закату как метафоры человеческой жизни, протекающей между рождением и смертью?[808]

^{Ил. 365. Евфроний. Псиктер. Ок. 500 г. до н. э. Выс. 36 см. Санкт-Петербург, Государственный Эрмитаж. № ГР.4584}

Свои вечеринки проводили и гетеры. Как это могло выглядеть, показал Евфроний на знаменитом эрмитажном псиктере, который он расписал около 500 года до н. э. Их тут четверо, длинноногих жриц любви, голышом развалившихся на тюфяках и подушках на все тулово псиктера: Секлина, Палайсто, Смикра, Агапа (ил. 365). Расположились они, в отличие от мужчин, поодиночке. Их имена, на вазе указанные, я перечислил справа налево, приняв за начало осмотра висящий за спиной Секлины чехол авлоса. Как раз под ним прервана линия полосатых тюфяков. Заиграв на авлосе, Секлина, единственная, изображенная в чистый профиль, велит нам двинуться налево.

Мысленно выверните поверхность псиктера наизнанку — вы окажетесь в комнате гетер, разумеется, не круглой. Ложа в ней стоят не в линию, а наперекрест. Против Секлины — Смикра, против Агапы — Палайсто. «Тебе бросаю эту каплю, Леагр!» — восклицает Смикра под аккомпанемент авлоса и, не глядя, крутит на пальце сосуд (точно такой, как у гетеры на мюнхенской гидрии Мастера Финтия), надеясь, что капли вина попадут в скифос, протянутый Агапой. Палайсто, беззастенчиво уставившаяся на симпосиастов (ныне на посетителей Эрмитажа) над поднесенным к губам скифосом, выпила уже слишком, чтобы реагировать на затею подруг. Она выделяется не только фронтальным ракурсом лица — единственным среди всех изображений пирующих женщин в аттической вазописи[809], — но и тем, что на голове у нее узорчатая повязка вместо саккоса, а в руке наготове килик, то есть чаша как бы не женская. Не хозяйка ли она на этой вечеринке?

Уцелело, да и то не всегда полностью, всего лишь около ста псиктеров, тогда как счет амфор или киликов идет на тысячи. Войдя в обиход во второй половине VI века до н. э., псиктеры к середине V века до н. э. из употребления вышли[810]. Это предметы роскоши, которые можно было увидеть только на элитарных застольях в центре андрона — мужской комнаты дома, в которой собирались симпосиасты[811]. Как же воспринимали изображенный Евфронием пир гетер участники симпосия, на котором эрмитажный псиктер появился впервые? Произошло это не в Афинах, а в далекой Этрурии, ибо наш псиктер был заказан для вывоза. Поскольку маловероятно, чтобы, расписывая его, Евфроний знал и учитывал специфику вкусов и ценностных предпочтений жителей далекой колонии[812], вопрос лучше поставить так: как восприняли бы созданную им сценку из жизни гетер собравшиеся на симпосий афинские аристократы?