Театр эллинского искусства

Согласно тщательно аргументированной гипотезе Элисон Глейсбрук, изображенная Евфронием пирушка гетер должна была служить своего рода кривым зеркалом, пародийно искажающим эстетику и смысл правильных, мужских симпосиев и, таким образом, поддерживать в кругу тех, кто взирал на эрмитажный псиктер, чувство превосходства над женщинами. По мнению Глейсбрук, подчеркнувшей роль дорийских диалектизмов в восклицании Смикры и в имени Палайсто (по-лаконски — Борец), Евфроний изобразил спартанских женщин, которых в Афинах считали самыми красивыми и, зная о большей их свободе от мужского контроля по сравнению с афинянками, огульно обвиняли в крайней распущенности. То, что Евфрониевы спартанки пьют вино не из изящных, почти плоских киликов, а из весьма емких скифосов, само название которых вызывало ассоциацию с варварами-скифами, в выпивке не знавших удержу, якобы неопровержимо свидетельствовало о склонности женщин (уже не только спартанских) к пьянству. А надежда Смикры, что ее полюбит кумир афинян прекрасный Леагр, якобы превращалась в их глазах в жалкое покушение на самые основы афинской гомоэротической культуры. Вывод Глейсбрук: Евфроний создал сцену, способствующую самоидентификации мужчин через отторжение «другого» и напоминающую о необходимости держать под контролем и женщин, и самих себя[813]. Убедительная в частностях, эта гипотеза не устраивает меня, во-первых, потому что ее автор, изначально провозгласив нежелание использовать термин «гетера» (она называет героинь Евфрония female banqueters), обходит молчанием все, что известно из литературных источников о глубоко сердечных любовных отношениях между гетерами и их партнерами. Во-вторых, мне кажется, что, если бы намерение Евфрония или его заказчика действительно было принципиально мизогинным, не только он, но и другие вазописцы не стали бы изображать гетер привлекательными. А они были в этом неутомимы! Не думаю, что таким способом они обличали коварство зла, которое умеет быть обольстительным.

Мне ближе мысль Аманды Битс, которая тоже видит перформативную функцию эрмитажного псиктера в стимулировании мужской идентификации симпосиастов — однако не через унижение женщин, а благодаря эротическому возбуждению, подогреваемому в мужчинах блестящей работой Евфрония[814].

Чуть ранее расписанный Смикром, подражателем Евфрония, брюссельский краснофигурный стамнос — первое во всемирной истории искусств произведение, в котором художник изобразил самого себя. И в какой ситуации? На симпосии! Смикр поместил себя в самый центр аверса: посадил, до чресл обнажив, на роскошный клин между двумя сотрапезниками, расположившимися на таких же дорогих ложах. Каждый, облокотившись на левый локоть, держит левой рукой наполненный килик (ил. 366).

^{Ил. 366. Смикр. Стамнос. 510–500 гг. до н. э. Выс. 38 см. Брюссель, Королевский музей искусств и истории. № A 717}

^{Ил. 367. Никосфен. Канфар. 520–510 гг. до н. э. Выс. (с ручками) 24 см. Бостон, Музей изящных искусств. № 95.61}

У каждого своя подруга. Гетеры одеты в тонкоскладчатые хитоны и гиматии. Вспоминая ли вечеринку, на которой ему довелось развлечься, или о такой вечеринке мечтая, Смикр выбрал себе из трех гетер самую маленькую, а ведь «Малышка» по-гречески — «Смикра». Впрочем, в надписи Смикр предпочел этот намек предоставить разгадке тех, кто будет его стамносом пользоваться, дав подружке имя Хелике (Ива). Она стоит у его изножья, вытянувшись в струнку, и, запрокинув голову, играет на авлосе. Смикр, в отличие от друзей, усадивших подруг на ложа, не тянется к груди своей, как Фейдиад, и не обнимает, как Автомен. Хотя авлос Хелике слышат все, невидимая ее мелодия течет прямо к вдохновенно запрокинутому профилю художника, мечтательно отведшего правую руку за плечо. И еще одной приметой он себя выделил: очертив килики друзей только линией, свой показал черным силуэтом.

На реверсе двое в набедренных повязках — юноша и среднего возраста бородач — орудуют с остроконечными амфорами, озабоченные нужной пропорцией вина и воды в стамносе, аналогичном тому, на котором Смикр запечатлел их хлопоты. Казалось бы, неприметная бытовая сценка. Однако у современников амфоры такой формы вызывали эротические ассоциации[815]. Им было ясно, что симпосий Смикра непременно завершится оргией.