Театр французского классицизма

Кроме того, я чувствую себя обязанным освободить публику от двух заблуждений, распространившихся в связи с этой трагедией и, как кажется, укоренившихся благодаря моему молчанию. Первое заблуждение состоит в том, что я будто бы согласен с судьями в части достоинств пиесы. Я бы и поныне хранил молчание, когда б этот ложный слух не достиг господина де Бальзака[24] в его глуши, или, говоря его же словами, «пустыне», и когда бы в скором времени я не узрел этому следов в восхитительном послании,[25] каковое он направил по поводу трагедии и каковое является жемчужиной, ничуть не менее ослепительной, чем две последние драгоценности,[26] подаренные им читателю. Теперь, когда благодаря этому несравненному посланию моему имени суждено жить в веках, — ибо все, что выходит из-под пера господина де Бальзака, касается всего потомства, — мне было бы стыдно жить с подобным пятном, подвергаясь постоянным попрекам за мнимое согласие с судьями. Случай поистине беспримерный: из всех тех, кто, подобно мне, подвергался нападкам, никому, сколько знаю, не приходило в голову соглашаться с хулителями; а если они, как, впрочем, и я, не препятствовали желающим выносить любые суждения, то это отнюдь не означало молчаливого согласия. Не говорю уж о том, что в обстановке, сложившейся тогда вокруг «Сида», не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы разглядеть то, чему мы стали свидетелями нынче. Лишь только совершеннейшие глупцы не могли уразуметь того, что все вопросы подобного свойства, не затрагивающие государства и религии, могли решаться с помощью правил человеческой рассудительности и правил театральных и что можно было без особых угрызений повернуть смысл доброго Аристотеля в сторону политики. Я не знаю, судили ли «Сида» согласно собственному разумению или нет. Не хочу касаться и того, хорошо или плохо его судили. Хочу лишь сказать, что все вынесенные приговоры никогда не получали моего согласия и что, быть может, я даже без тяжких мучений оправдал бы эти суждения, когда б меня не заставляла молчать та самая причина, которая заставляла судей говорить. В своей «Поэтике» Аристотель выразился не столь уж определенно, чтобы мы не могли поступать подобно философам, тянувшим его всяк в свою сторону для подкрепления собственных мыслей; беда в том, что область эта совершенно незнакома для большинства, и потому даже самые ярые приверженцы «Сида» поверили его хулителям на слово в той части, где последние утверждали, будто-де не имеет значения, написан ли «Сид» по правилам Аристотеля или нет, ибо Аристотель сочинил их для своего времени и для Греции, а не для нашего и не для французов.

Это второе заблуждение, укоренившееся благодаря моему молчанию, столь же оскорбительно для Аристотеля, сколь и для меня. Этот великий человек толковал о поэтике с таким знанием и таким умом, что предписания, им составленные, равно годятся для всех времен и для всех народов. Будучи далеким от того, чтобы забавляться всякими условностями и другими украшающими мелочами, могущими быть многоразличными в зависимости от обстоятельств, он был неукоснительно точен в рассмотрении движения души, природа которой остается неизменной: он показал, какие страсти трагедия должна возбуждать в душе зрителей; он определил условия, необходимые как вводимым персонажам, так и изображаемым событиям, чтобы вызвать эти страсти. Аристотель завещал нам средства, безотказно действовавшие повсюду с сотворения мира и которые будут действовать вековечно, покуда не переведутся театры и актеры. Составляя свои предписания, Аристотель тем не менее учитывал, что места действия и времена могут меняться, и потому даже количество актов он не стал уточнять. Много позже это сделал за него Гораций.