Театр мыльных пузырей

– Я написала песню и выложила её под псевдонимом. Она стала чем-то вроде местного хита, я так гордилась собой… А потом под эту песню пятеро подростков вскрыли вены. Мать одного из них пришла с работы, а дома пять трупов и видеокамера. И песня на повторе. Моя песня. Они говорили, что я права – стоит сложить крылья, когда начнешь падать. Говорили, что им всё надоело, что им не нравится так жить, что раз в песнях поют о смерти, то это неплохо, – голос Руби дрожал, на глазах выступали слезы. – Никто в городе не знал, что автор этой песни – я. Они до сих пор не знают, я думаю. Но все так ненавидели девушку, написавшую её. В школах висели плакаты о том, что суицид – не выход. На улицах раздавали листовки и предлагали подписать документ, который запретил бы пропускать на радио подобные треки, чтобы родители контролировали песни, которые слушают их дети. Знаешь, почти все в городе возненавидели меня, и даже не подозревали этого, не подозревали, что это была я. Звучит забавно…

– Это ужасно, – Дэниел был потрясен.

– Ты единственный не сказал, что я не виновата, – усмехнулась девушка.

– А смысл? Ты себя не любишь, какой толк в моих словах? Думаю, тебе говорили это, и не раз.

– Говорили, – кивнула Руби.

– Ты топишь себя в водах вины. Ты будто опускаешься на самое дно водоёма, садишься там, скрестив ноги, открываешь глаза и улыбаешься. Ты привыкла жить с чувством вины. Ты привыкла ненавидеть себя.

– Уже не могу представить себя без этого.

– Это никогда не будет выходом – убивать себя.

– Куда проще убить себя самому, чем умирать благодаря кому-то. Когда сам – не так больно.

Дэнни промолчал. Руби чувствовала, что у него не находится слов, чтобы переубедить ее, ощущала, как он постепенно соглашается с каждым её словом.

– И что теперь? – спросил парень после паузы. – Ты боишься, что остальные узнают?

– Именно. Я не хочу, чтобы меня считали чудовищем, – тихо ответила Руби.

– Никто не видит в тебе чудовища, кроме тебя самой, – произнёс парень, мотнув головой. – Знаешь, я пишу стихи. Пишу, но никому не показываю, потому что в них вложено так много чувств, так много переживаний… Я боюсь, что люди не поймут их. Это ужасно, когда твои проблемы кажутся другим людям пустяком.

– Согласна, – кивнула Барлоу. – А мне покажешь? Я так не поступлю, ты знаешь.

– Ну… – замялся парень. – Ладно.

Он вытащил из заднего кармана джинсов листок, слегка затёртый, сложенный в несколько раз, на котором аккуратным почерком были выведены строчки.

– Только не читай вслух, – попросил Дэнни и протянул листок девушке. Та только кивнула.

Что мешает тебе, моё солнце,
Наконец-то открыть глаза?
Выпить чашку горячего кофе,
Так, чтоб не скатилась слеза?
Ты сам, лишь ты сам,
Словно бедный бродяга,
Бессильной рукою
Мешаешь зажечь небеса
Для самого же себя.
Хватит думать о людях,
Коим лень моргнуть глазом,
Чтоб хоть каплю тебя защитить.
Уже поздно. Домой опоздал ты.
Как же хочется всё прекратить!
Разрывая все буквы, все цифры,
Отпустить. Наконец, отпустить.

Руби вновь пробежалась взглядом по строчкам, пытаясь вникнуть в смысл отдельных фраз, а не в стих в целом. Она знала эту манеру написания – общая картина зачастую значила куда меньше, чем слова по отдельности.

– Дэнни, – позвала девушка.

– М? – слегка настороженно отозвался парень.

– Не нужно всё прекращать, – тихо произнесла она, складывая листок. – И ты вовсе не опоздал домой.

Дэниел нервно дёрнулся.

– Оставь себе, – сказал он, кивнув на стих.

– Спасибо, – прошептала девушка, крепко держа в руках листок.

– Уже поздно, – произнес юноша, подняв голову и уставившись в потолок. Ореховые глаза были полны печали. – Не хочу я открывать глаза, Руби. Хочу навсегда их закрыть.

– Ты не раздавлен, – помотала головой девушка. – Ты не сломался.

– Сломался, – кивнул Дэниел, – давно сломался. И я хочу сделать это.

– Дэнни…

– Не говори ничего, просто представь. Представь себя на моём месте. Ты сбежала от семьи. Сбежала из города, последние полгода в котором были сущим адом с ежеминутными насмешками лишь потому, что ты любил. Любил человека того же пола. Именно этой детали придают большее значение, чем той, что ты был полон самого волшебного чувства на земле. Люди всё искажают, подстраивают под себя и издеваются над тем, что ты просто хотел быть счастливым. Представь, что ты на моём месте. Не сломалась бы?

– Сломалась.

– Вот и я. А будь ты на моем месте, вынашивая план и готовясь к концу так долго, хотела бы ты, чтобы тебя останавливали?

– Не знаю, – прошептала Руби, часто заморгав.

– А я знаю – я не хотел бы. Не говори им, ладно? Я знал, что ты поймёшь лучше остальных.

– Почему?

– Потому что ты умираешь. Ты чувствуешь всё куда более остро и ясно. Я знаю это.