Театр на Арбатской площади

Было тихо здесь в этот час. Дедушка Акимыч спал, пристроившись на лежанке. Прикрылся какой-то шубейкой. Сладко и тонко во сне посвистывал носом. Может, видел райские сны, а то и просто отсыпался после нынешней бессонной ночи.

Саня не стала его тревожить. Села на прежнее место, в то же ветхое кресло, крытое жёлтым атласом, днём-то оно было заметнее — старым-престарым и дырявым. Села и молча стала глядеть в оконце.

Глядела долго и неотступно. Постепенно день стал клониться к вечеру. Солнечные лучи, угасая, сначала оставили в тени самый низ бревенчатого дома, какой стоял против окна. Потом слегка задержались на его соломенной кровле. Потом осветили золотые луковки церквушки, видной за домом. А уж напоследок, перед тем, как совсем погаснуть, освещённый солнцем, засиял только самый высокий крест на колокольне.

И крест этот светился долго и ясно, пока и с него не соскользнули последние закатные лучи. Но и тогда Саньке казалось, что тоненький дрожащий лучик всё ещё нежно теплится на небе — не то голубом, не то розовом. А может, это зажглась первая вечерняя звезда…

Тогда стал просыпаться дедушка Акимыч. Протяжно зевнул. Потянулся. Что-то пробормотал. Скинул с себя шубейку, спустил с лежанки босые ноги, ещё разок потянулся, захрустев стариковскими косточками, и тут вдруг увидел Саньку. Увидел и словно бы глазам своим не поверил. Помигал и шёпотом спросил:

— Сударушка, ты ли?

Санька ответила:

— Я, дедушка.

— Воротилась?

— Воротилась, дедушка.

— Не стряслось ли чего?

— Нет, дедушка, — ответила и глаза опустила. А реветь ей уже хотелось в голос.

Акимыч живехонько соскочил с лежанки, маленькими шажками подбежал к Саньке. Положил ей на плечо лёгкую и сухонькую стариковскую ладонь.

— Говори, девонька, чего стряслось? Всё высказывай, не таись.

Тогда Саня, приникнув к стариковскому плечу, навзрыд заплакала. Между всхлипами всё рассказала:

— Нет у меня более дома… Безродная, бездомная теперь я, дедушка… — И слёзы полились сильнее прежнего.

— Как это нет дома? — отстранившись от ревущей Саньки, вскричал Степан Акимыч. — Почему ж у тебя нет дома, сударушка? А тут тебе чем не дом? А я с Анюточкой разве тебе чужие? Нет, ты сказывай мне, ответь — чужие мы тебе?!

Часть вторая. В плену музы Мельпомены

Глава первая, в которой Санька узнаёт кое-что о музе Мельпомене, старом суфлёре Акимыче и о многом ином

И началась для Саньки новая жизнь. Уж до того новая, что от прежней остались разве только праздничный сарафан, да полусапожки на каблуках, да алый платочек.

Поутру, лишь поднялись, Степан Акимыч стал куда-то собираться. Санька решила, что к внучке, к Анюте. Уведомить её — так-то и так-то, вчерашняя, мол, девчонка воротилась, некуда ей теперь податься, чего с ней будем делать?

Но Степан Акимыч, уходя, сказал:

— Сейчас, сударушка, в трактир по соседству сбегаю, поесть принесу.

— Да я вам, дедушка, сама настряпаю!.. — воскликнула Санька. — Прикажите, всего наготовлю — и щей, и киселя горохового! Чего захотите… Я славно могу стряпать. Где у вас капуста лежит?

Степан Акимыч крайне удивился:

— Зачем же стряпать, голубушка? В трактире готовое имеется. Сбегаю да принесу. А капусты отродясь в моих апартаментах не водилось.

Теперь пришёл черёд удивляться Саньке. Заахала:

— Как же без капусты-то? И репы не имеется? И гороха?

— Уж не обессудь… Ничего такого не держу. Да и печь топлю изредка, в зимнее время, когда морозы одолевают. Страшусь театр сжечь… — Сказав эти слова, Степан Акимыч убежал.

И осталась Санька в полном недоумении. Да как же так? И печь по утрам не топится. И капусты с горохом не имеется! Оно, конечно, театр сжечь страшно, да ведь можно аккуратно. Они-то избу не сожгли, а печь всякое утро топят. И напала на Саньку от этих мыслей ужасная тоска, и горько она заплакала…

Но плакала она недолго. Боялась, чтобы, воротясь, Степан Акимыч не застал её ревущей. Утёрла слёзы, огляделась. Каморка была хоть маленькая, а чистенькая. Стол да скамья вдоль стены, да два ветхих креслица, да лежанка, на коей дедушка спал, да ещё шкаф расчудесного вида. А может, и не шкаф? Кто его знает. У них дома такого не имелось. Хотела было Санька посмотреть, чего внутри делается, — не посмела.

Опять вспомнилось про дом. Опять на глаза набежали слёзы. Хоть мачеха сквалыга, хоть сестрицы дуры, хоть не житьё ей там было, а всё родное место. Да и батюшку жаль…

Пошмыгала носом, смахнула со щёк слезинки, стала глядеть в окно. Поняла, что каморка находится внизу, маленькое оконце упёрлось прямо в землю. Возле стекла увидела чахлые травинки, они пробивались между здоровенными булыгами. А более нечего и глядеть: напротив окна — стена бревенчатая, сбоку — каменная, за домом, над его крышей, золотые маковки блестят. Стало быть, и церковь недалече.

А дома-то, дома! То ли дело… В окна черёмуха так и просится, зелёными ветками постукивает. Весной душистая, цветами разукрашенная, к осени чёрные ягодки кистями висят, сами в рот лезут.