Театр на Арбатской площади

С тех пор как покинула отчий дом, ни разу не видела она сестриц своих Марфушу и Любашу. А с мачехой Степанидой после того случая в переулке тем более не приходилось встретиться. Сейчас шли они, видно, туда же, на гулянье.

Любаша и Марфуша в шелках разнаряженные, с атласными шалями на плечах, почитай, на каждой щеке у них по полфунту белил, а поверх белил ещё румян на вершок положено. А брови до того насурьмили, что и не догадаешься, есть свои али их вовсе не имеется!

Анюта фыркнула:

— Ну и чучелки! Индюшки жирные… Сроду таких не видела!

«Неужто женихи не сыскались? — подумала Саня. — Видно, всё ещё в девках сидят…»

За Марфушей и Любашей, глаз с них не спуская, шли мачеха и сваха Домнушка. Донеслось:

— Уж ты постарайся, Домнушка! В убытке не останешься…

— Рази я не стараюсь, мать моя? Больно переборчивы…

— А ты погляди, как плывут… Ведь лебёдушки!

— Истинно лебёдушки… Только ведь и женишок, тот давешный, был не промах, а?

Прошли мимо. Дай бог им счастья, сестрицам-то… Нет на них зла в Санькином сердце. И на мачеху камня за пазухой не держит. Пусть живут, пусть толстеют, пусть женихов перебирают, ей, Саньке, всё это ни к чему. Даже не верится, что из-за них вёдра слёз пролиты. Только вот батюшку Луку жаль. Небось совсем отощал возле этих пиявиц. И она-то хороша! Как ушла из дому, и не пыталась отца повидать. А ведь почти год прошёл с того дня… Неужто год? Никуда не денешься, без малого, а прошёл…

Эх, Санька, Санька, и не совестно тебе?

И тут же дала себе Саня зарок: завтра же утром отыщет отца и повинится перед ним за свою неблагодарность. А может, и он будет радоваться встрече? Будет, будет! Ведь растил её, дуру неблагодарную, с малых лет. И разве видела худое от него?

Вдруг Анюта крикнула:

— Сашенька, глянь, твой Федюха! Вон же он…

А Фёдор их заметил раньше, чем они его увидели. И шёл к ним. Принарядился. Поддёвка на нём синяя, щегольская, сапоги новые. Ох, и красив! Но шёл он к ним не улыбаясь, а подошёл — не поздоровался. Санька испуганно вскрикнула:

— Федя… Случилось что?

А он тихо, не глядя ей в глаза, а куда-то поверх её головы, прищурившись, сказал:

— Война, Саня… С французами.

— Да с чего ты взял? — было накинулась на него Анюта. И вдруг заплакала.

— Напечатано, — сказал Фёдор. — Не с потолка придумал.

15 июня, спустя три дня после вторжения армии Наполеона в пределы России, в «Московских ведомостях» был впервые напечатан высочайший манифест о том, что война России с Францией началась.

И никуда они не пошли — ни в Нескучный, ни на Девичье поле. Не до гулянья было. Повернули обратно. Почти бегом бежали. И Фёдор с ними.

А над Москвой уже нёсся тяжёлый колокольный звон. И не был сейчас этот звон ни благостным, ни спокойным. Набатно гудели большие колокола. И все другие, даже самые мелкие подголоски, перезванивались быстро и тревожно.

И плыл этот звон над Москвой со всех четырёх сторон — с Тверской и из-за Москворечья, с Маросейки и с Поклонной горы, с Варварки, из Симонова и Андроньевского монастырей, с Якиманки и из Китай-города, с Басманных улиц, с колокольни Ивана Великого и из всех кремлёвских храмов…

Степана Акимыча они увидели на Арбатской площади, возле театральной колоннады. Был он там не один. Хотя в тот день никаких репетиций не предвиделось, у театра собралась почти вся русская труппа. Были здесь и Лизавета Семёновна Сандунова, и Воробьёва, и Мочалов, и Урасов, и знаменитый дансер Глушковский, и многие дансерки, фигуранты и музыканты. Прибежали и танцмейстер Аблец с капельмейстером Керуелли. Подходили всё новые и новые. И у всех один тревожный вопрос: неужели война? Началась? С французами?

Степан Акимыч был бледен, но сказал тихо и строго:

— Ничего не бойтесь. Нашла туча, да мы её отбудем…

Глава вторая, в которой Фёдор прощается с Саней

С первых чисел июля в Москву стали приходить всё более и более тревожные слухи. И слухи эти, подтверждаясь и перестав быть слухами, становились грозной действительностью. Армия Наполеона неуклонно продвигалась в глубь России. В руках французов были не только Вильно, Минск, Несвиж, Полоцк и многие другие города. Но к середине июля были заняты Могилёв и Витебск. Французская армия была на пути к Смоленску.

Анюта теперь чуть ли не каждый день прибегала к дедушке. И всякий раз со слезами. Очень жалела свою барыню, Луизу Мюиль. Мало того, что в театре больше не идут французские спектакли, и на улицу-то бедняжка боится выглянуть. А коли выйдет, сразу немеет. Рот не смеет открыть, французских слов страшится. А что ей делать, ежели по-иному не умеет? Всё только по-французски да по-французски язык приучен…

— Нет, дедушка, что ей делать? — вопрошала Анюточка, и голубые глаза её наливались слезами.

Степан Акимыч слушал молча. Хмурился. Но один раз всё же высказался:

— А чего тебе желательно, Анна? Не лобызаться же нам с французами, коли изверг Бонапарт на нас войной пошёл?

Санька обомлела: о господи, ведь так и вымолвил — Анна… И не ангельчик, и не дитятко, а просто — Анна! Как же он так?