Театр начинается с выстрела

Услышав такое, я с большим подозрением уставилась на нее — провалы в памяти? А не рановато? Она что, забыла, как Воронцов ее вчера мордовал, как Лукьянова откровенно радовалась этому, как никто не сказал в ее защиту ни одного слова? Она поняла, о чем я думаю, и все так же твердо произнесла:

— Женя! Я ведущая актриса театра, а это ко многому обязывает. В том числе и к аккуратности во всем.

— Хорошо! Тогда давайте вызовем такси. Я отвезу вас в театр, сдам с рук на руки Ковалевой, а потом вернусь сюда и поменяю колесо.

Оставив Ермакову в театре, я на той же машине вернулась к дому и занялась делом. Провозилась не меньше часа и вывозилась как чушка, но ключей от квартиры Анны у меня не было, и я, решив, что приведу себя в порядок в театре, отправилась туда. Но если день не задался с самого утра, то с чего бы ему потом удачным быть? Я застряла в пробке! Нет, это стихийное бедствие Москву точно когда-нибудь погубит! Машина двигалась со скоростью старой и больной черепахи, но я особо не волновалась — никаких неожиданностей в театре быть не должно. Сглазила! Мне позвонили из машины охраны, и взволнованный мужской голос сказал:

— Евгения! Нештатная ситуация! Ермакову какая-то старушка и охранник вывели под руки из театра из служебного входа и усадили в такси. Она была совсем никакая! Сейчас машина двигается в сторону дома Ермаковой. Мы едем следом. Подтягивайтесь!

— Принято! — отозвалась я.

Принято! А толку? Я же в пробке стою! Тем хуже для пробки. Сказать, что я вела себя некорректно по отношению к другим водителям, значит, промолчать. Я вела себя по-хамски, выезжала на тротуары и газоны, только что на таран не шла. Со всех сторон в мой адрес несся самый изощренный мат-перемат, а я, вспомнив военную службу, отвечала не менее изысканно. Порой так, что какой-нибудь мужик застывал с открытым ртом, чтобы легче переварить услышанное. Да, меня это не красит! Но если кто-нибудь когда-нибудь скажет, что в боевых условиях, под палящим солнцем, когда воды осталось два глотка, в лютый мороз, когда зубы отбивают чечетку, пробираясь через болото чуть ли не по ноздри в вонючей жиже, бойцы разговаривают друг с другом на «вы» и через «пожалуйста», не стоит этому верить! Правда войны груба и неприглядна, и те, кто через это прошел, до конца жизни несут на себе отпечаток пережитого, хоть во фрак их одень, хоть в кринолин.

Вырвавшись из пробки, я помчалась к дому Анны, но уже держась в рамочках — мне только конфликтов с гаишниками не хватало. Наконец я добралась. Выскочив из машины, я исключительно на автомате поставила ее на сигнализацию и влетела в подъезд. Лифт, как назло, был занят, и я через ступеньку побежала наверх.

То, что в квартире Анны творится что-то неладное, я поняла еще на втором этаже — на лестнице люди громко и оживленно переговаривались, кто-то предлагал вызвать полицию, кто-то «Скорую помощь», а одна женщина с пронзительным голосом, перекрывавшим все остальные, раз за разом спрашивала:

— Анечка! Да что ж у тебя случилось-то? Поделись впечатлениями!

Поднявшись на пятый этаж, я увидела столпившихся возле прикрытой, но не запертой двери в квартиру Анны людей, судя по халатам и спортивным костюмам, соседей, а изнутри доносился звон разбиваемой посуды и грохот чего-то падающего.

— Пропустите! — потребовала я, грубо расталкивая собравшихся. — И ступайте себе с богом! Тут вам не цирк и не театр.

Щас! Так меня все и послушались!

— А ты кто такая? — чуть не вцепилась в меня женщина с пронзительным голосом.

— Сестра я ее! Позавчера погостить приехала! — объяснила я.

Может быть, кто-то и хотел еще что-то спросить или уточнить, но я уже пробилась к двери и, войдя в квартиру, закрыла ее за собой. Я пошла на звук в зал и едва успела отшатнуться — прямо передо мной в воздухе просвистела металлическая индийская ваза для цветов и, ударившись о стену, с грохотом упала на и так покрытый осколками и черепками пол.

— Анна! Остановитесь! — крикнула я.

Увидев меня, она застыла с очередной вазой в руке, а я, разглядев ее, тихо обалдела: растрепанная, с размазанным макияжем и потеками от слез на лице, глаза красные, зареванные и больные, как у умирающей собаки. Даже когда сволочь Воронцов над ней издевался, она не теряла самообладания, а сейчас? Господи! Да что же случилось? Тем временем губы Анны задрожали, лицо скривилось, и она, выпустив вазу из рук (та и сама, упав, благополучно разбилась, без ее помощи), доплелась до дивана и, рухнув на него, беззвучно заплакала.

— Анна, объясните мне, что произошло? — спросила я, подходя к ней и садясь рядом. — Может быть, все не так страшно, как вам кажется.

Она подняла на меня полные слез глаза и уже просто зашлась в рыданиях. И тут меня как обу-хом по голове огрели, у меня даже на несколько секунд голова закружилась — Анна рыдала беззвучно, а ведь такого в природе не бывает. Аккуратно взяв Ермакову за плечи, я развернула ее лицом к себе и осторожно спросила: