Театр отчаяния. Отчаянный театр

Мои актёры и соратники были не просто разочарованы, они были обескуражены. Они искренне не могли понять, почему им всё не нравится. Они не могли смотреть спектакли по Беккету и Ионеско, которые ещё лет пять назад, возможно, могли быть проявлением отчаянной смелости, но моментально устарели и выглядели беспомощно и глупо.

Старые, матёрые студенческие театры давно уже переродились в нормальные театры, мало чем отличавшиеся по сути от областных и городских репертуарных. Те люди, которые когда-то во время первых полётов в космос были студентами, полными творческих сил юношами и девушками, создавали тогда свои романтические театры, но за долгие годы успели стать взрослыми, солидными людьми. Успели заочно закончить театральные училища или режиссёрские курсы. Они давно стали нормальными профессионалами и накопили в своих театрах довольно много актёров, которые по возрасту вполне могли быть доцентами. Но поскольку они все продолжали называться студенческими театрами, то вели себя, играли на сцене и делали спектакли как слегка престарелые дети, которые давно выросли, но забыли переодеться.

Мои актёры не смогли смотреть спектакли того фестиваля. Они не находили никаких причин это делать. Они либо ехидно хихикали над тем, что видели на сцене, либо засыпали почти сразу на очередном спектакле по Эрдману или по пьесе какого-нибудь страшно смелого венгерского или чешского драматурга десятилетней давности. Они при первой же возможности сбегали со спектаклей и вообще вели себя как подростки среди серьёзных и взрослых людей. Это не могло остаться незамеченным, и мне как руководителю сделали несколько замечаний по поводу моих актёров. Но я ничего не мог с ними поделать.

День на третий фестиваля, перед очередным спектаклем, которых нам приходилось смотреть минимум по два ежедневно, ко мне неожиданно подошла та самая высокая дама, критик, которая поблагодарила меня в Кемерово за спектакль, исполненный в помещении театра «Встреча».

– Здравствуй! – сказала она. – Надеюсь, узнаёшь?

Я кивнул и поздоровался.

– Прошу тебя, – продолжила она строго, – пожалуйста, утихомирь своих ребят! Пусть они либо сидят тихонечко, либо, что лучше, пусть не ходят на спектакли… Я тут в жюри… И мне уже не раз попеняли за то, что я пригласила на их священный фестиваль шалопаев из Кемерово. Пожалейте организаторов и участников. Для них этот фестиваль единственная, и последняя, радость в жизни. Не обижайте их! И поверь, тут не всё так плохо, на этом фестивале. Ты бы видел, что на других творится… А что творится в московских театрах!.. Так что проявите терпение и будьте вежливы. Я очень хочу, чтобы ваш спектакль тут посмотрели без предвзятого к вам отношения… Хотя вы и так тут уже всех раздражаете.

Секрет нашего приглашения раскрылся. Я как мог выполнил просьбу пригласившей и несущей за нас ответственность члена жюри. Ребята попросту перестали ходить на спектакли и старались как можно тише себя вести в фестивальном центре, куда они хотели приходить, чтобы пить пиво. Это я очень старался им запретить, но они проявляли упорство.

Спектакль «Мы плывём» просто расколол фестиваль пополам. После нашего выступления никто ни о ком и ни о чём больше не говорил. Кто-то был нами взбешён и разгневан, а кто-то ровно наоборот – говорил о том, что ничего лучше в жизни не видывал. И те и другие мнения ребят сильно, до полного изумления, удивили. Меня больше всех. Наш спектакль как был сначала, так и оставался наивным, бесхитростным и просто весёлым, без подтекстов, аллюзий и потайных смыслов. Он, в нашем понимании, мог повеселить. Но вызвать ярость или восторг – не мог. В нём не содержалось ничего, чем можно было бы восхищаться или возмущаться. Мы были в этом уверены.

На открытом заседании жюри во время обсуждения нашего «Мы плывём» всё дошло до настоящей ругани, сначала между участниками, а потом и среди членов жюри.

Я, памятуя о том, что было в Челябинске, и о гибели театра «Мимоходъ», предложил моим актёрам не ходить на обсуждение. Но им было интересно, и они явились на то заседание жюри в полном составе. Удивлению их не было предела. Такого крика и таких страстей по своему поводу они ожидать не могли.

Те, кто гневался, буквально кричали, что так, как мои актёры существуют на сцене, люди не имеют права себя вести в театре, что это глумление и презрение к театру и искусству как таковому. Меня обвинили в наглом высокомерии. Мне сказали, что ничем, кроме высокомерия, невозможно объяснить столь бессмысленный и пустой спектакль, который я сделал и имел наглость показывать публике и даже привезти на фестиваль. В таком ключе выступили несколько режиссёров и членов жюри почтенного возраста.