Театр отчаяния. Отчаянный театр

Когда мы наконец дошли до городского сада, в котором находились обещанные дочери аттракционы, она уже совсем спеклась на солнце, устала, извелась и устроила рёв. До автобусной остановки я нёс её, посадив на плечи.

Второй раз идти гулять на набережную она не захотела. Удалось соблазнить её только обещанием пойти на качели-карусели с самого начала.

В городском саду ко всем развлечениям и за мороженым стояли очереди. Всюду находились люди, которые хотели здороваться и обсуждать прекрасную погоду. Мне опять пришлось говорить, улыбаться и снова говорить. Дочь, увидев, как ко мне стали подходить, завыла сразу.

Нам удалось-таки её тогда немного повеселить каруселью и накормить мороженым.

А мне стало ясно, что в Кемерово, куда бы я ни отправился, мне придётся постоянно здороваться и вести бесконечные «светские» разговоры. Сначала мне это польстило. Но на второй раз я понял, что ни один человек не спросил меня про театр, не поинтересовался, над каким спектаклем работаю, какова судьба предыдущего и как поживают актёры. Никто не сказал что-нибудь в таком духе: «…был на прошлом спектакле! Очень понравилось, вот только…», или «С интересом посмотрел ваше выступление, но не согласен…», или «Так возмущён вашим спектаклем, что хочу спросить…».

Никто не говорил о театре. Словно его не было вовсе.

Многие из тех, кто подходил перемолвиться, бывали на спектаклях, и не раз. Но спрашивали они исключительно о работе бара. В их обращении ко мне слышалось и чувствовалось уважение, почтение и желание быть приобщёнными. Однако надо было признать, что всё то было уважением не к руководителю театра, автору спектаклей и передовому деятелю актуального искусства, а к успешному владельцу модного в городе питейного заведения.

Плюс ко всему мне впервые так ясно увиделась плотность и липкость провинциального общества, в котором греющее самолюбие ощущение «знания всех» и знакомство «со всеми» дают сладкую и наивную иллюзию значимости и значительности собственной фигуры.

Настолько отчётливо и трезво то, что мой театр и моё искусство моему городу не нужны, я прежде не видел. Я знал, что они не очень нужны, что не обязательны и точно не жизненно необходимы, но чтобы совсем и абсолютно ни к чему… я прежде так сильно не замечал…

Мне всегда было непросто в Кемерово. Я с юности привык к тому, что трудно встретить тех, с кем можно обсудить книги, настоящее кино и музыку. Город жил другими интересами. Большинство моих одноклассников, даже тех, кто учился много лучше меня и не проявлял в школе авантюрности натуры, ушли в ряды бандитов или тех, кто бандитов обслуживал юридически и финансово. Другие двинулись в структуры и сферы, в которых носят погоны. И те и другие были уверены, что свершают нормальный и правильный жизненный путь. Окружающие и близкие искренне оценивали их жизнь как верную и положительную в существующем контексте.

То, что я делал театр, было странно, непонятно и воспринималось многими баловством, необычной формой безделья, выпендрёжем и умничаньем. Мои неулыбчивые земляки не ценили болтовню и фиглярство. Они ценили понятные результаты. Бар был для всех внятным достижением и делом.

Мой город, который я всегда-всегда ощущал суровым, грубоватым, неуютным, но родным и знакомым, вдруг стал мне невыносимо тесен. Мне стало в нём душно. Я увидел его тогда однобоко, односторонне. А Кемерово, как город, который никогда не пытался кому-то нравиться и изображать из себя что-то милое и нежное, моментально повернулся ко мне самым жёстким боком и самой неприглядной стороной.

Мне полезло в глаза всё самое грубое, беспросветное и убогое. Я не замечал удивительной высоты сибирского летнего неба и свежую июньскую зелень. Не думал о прекрасных людях, которые учили меня в университете и школе… О тех, пусть немногочисленных, зрителях, которые у театра были и которые его любили, но ничего не могли сказать о спектаклях от избытка чувств. Я тогда не вспоминал о детстве, которое прошло ни в каком-то ином месте, а в моём городе и было весёлым и радостным. Не думал о том, как интересно и содержательно жили и работали родители и их друзья. Дедушка и бабушка…

Нет! Я с упоением раздражался и видел только заплёванные семечками остановки, сломанные скамейки, смрадный, ядовитый дым труб химических гигантов, которые являлись доминантой кемеровского городского пейзажа. Я с отвращением и брезгливостью заходил в замызганный подъезд дома, переезду в который радовался всего пару лет назад. Мой взгляд цеплялся и выхватывал идиотские вывески и дурацкие витрины кемеровских магазинов. Я слышать не мог сам характерный звук местных допотопных радиостанций и голоса ведущих. Со сладострастным презрением я выделял в городской толпе коротко стриженные головы и сутулые плечи унюханной клеем или ужаленной наркотиками шпаны, а возле рынков и торговых павильонов кепки, ломаные уши и короткие, широкие шеи пресловутой кемеровской братвы.

Я перестал видеть жизнь моего города многообразно. И не нашёл в ней места для себя.

Тогда мы с женой и дочерью поехали в деревню. В родительский дом.