Театр Роберта Стуруа

Не оказался исключением и спектакль «Ламара». Он предстал трагедией, исполненной суровой, сдержанной и одновременно пронзительной поэзии. Остается только гадать, что общего авторы рецензий нашли у спектакля Стуруа и театра прославленных грузинских актеров с их монументальными героико-романтическими образами. Что касается оперности, то если под ней подразумевается крупность жеста, яркость сценического языка и преувеличенная экспрессивность, то во многом благодаря именно таким средствам режиссер и создал спектакль, оказавшийся причастным к высокой поэзии. В то же время эти качества являются характерными для сценического искусства Грузии. Создается впечатление, что отсылка к указанному этапу истории грузинского театра формальна и вызвана лишь тем, что А. Ахметели в свое время (в 1928 году) в Театре им. Руставели поставил спектакль «Ламара» по пьесе Робакидзе.

Но есть и другие точки зрения на спектакль, авторов которых он явно «забрал», о чем свидетельствуют не декларации, а то, как они описывают его, что уже само по себе не позволяет говорить о постановке как об архаике. Так, сказом о Любви и неземной нежности, многомерным миром грез и жестокой реальности называет постановку Н. Шургая[242].

По мнению Л. Лебединой, спектакль поставлен в духе эпоса, содержащего притчу о трагической любви, в которой прослеживаются христианские идеи жертвенности и всепрощения. Что касается работы актеров, то в ней рецензент видит ни больше ни меньше как следы гениальной простоты и органичности[243].

Критик Л. Шитенбург, делясь эмоциями, связанными с привезенными в Северную столицу двумя премьерами Стуруа, среди которых и «Ламара», признается, что в них «было как-то хорошо жить». Она тоже не удержалась от высокой оценки грузинской труппы, заявив, что «тбилисский счет актерского мастерства оказался явно более „гамбургским“, чем петербургский»[244].

О картинах Нико Пиросмани напоминает постановка Е. Алексеевой[245], отметившей, что Стуруа, прежде казавшийся ей скорее западником, чем почвенником, теперь с восторгом погружается в мир родной культуры, в эпос и поэзию, в музыкальное многоголосье, плавность и темперамент национального танца, создав произведение, где, как и в остальных его спектаклях, «любви, страсти и нежности хватит на всех».

Ассоциируя спектакль с войной в Абхазии, раны от которой продолжают кровоточить, Н. Лордкипанидзе[246] пишет о мужестве режиссера, который своей постановкой говорит враждующим сторонам, что они стоят друг друга. Позднее верность этой ассоциации подтвердилась, хотя и с некоторым уточнением, в одном из интервью Стуруа, который, кратко пересказав событийный ряд спектакля, повествующего, по его словам, о девушке-чеченке, влюбленных в нее двух грузинах и похищении ими дочки чеченцев, сообщил, что «непосредственным толчком к созданию этого спектакля (…) послужило то, что происходило тогда на Кавказе: война в Чечне, столкновения в Абхазии», но добавил, что он «старался обратиться к универсальному, задуматься над тем, где выход из таких ситуаций»[247]. Кстати, замечание об «универсальном» относится ко всем постановкам Стуруа, которые, имея прямое отношение к окружающей его действительности, в то же время связаны с непреходящими общечеловеческими проблемами, как, кстати, происходило и с произведениями современников Стуруа, создавших театр того же типа, что и он, любимых им, по признанию самого режиссера, Юрия Любимова и Эймунтаса Някрошюса.

Едва ли не противоположные точки зрения прозвучали и о самой сути актерской игры в спектакле. Например, Т. Москвина[248], высоко оценивая саму по себе игру Зазы Папуашвили и Нино Касрадзе, которые, по ее мнению, максимально точно и с танцевальной легкостью выполняют символичный пластический рисунок роли, считает, что они избегают «живописи эмоций» и оставляют все смыслы «лишь названными и обозначенными». По словам рецензента, в спектакле ни в любовь, ни в ненависть героев «как-то не верилось»; и не нужно быть Нино Касрадзе, чтобы сыграть такую Ламару – символ, как пишет Москвина, не то вечной женственности, не то соборной души Кавказа.

То ли Женщиной, то ли Божеством, то ли Вечной женственностью воспринимает героиню Н. Шургая[249].