Театр Роберта Стуруа

В свою очередь, безымянный корреспондент журнала «Ваш досуг», автор самой короткой рецензии[256], обращает внимание на философию соединения сюжета пьесы Шекспира и фрагментов евангельского сюжета, полностью принимая такое сочетание. На его взгляд, эти сюжеты помогают обнаруживать обратную сторону происходящих событий: «Рождение Спасителя провоцирует избиение младенцев, а счастье Виолы – любовную тоску ее спасителя-капитана». Эту логику рецензент обнаруживает и в неожиданном, но и «красивейшем», по его словам, финале, который трактуется так: «Распятие Сына Человеческого венчает свадьбы брата и сестры» – подобно тому, как «в безмятежном счастье поселяется тревога. В разлуке всегда есть надежда на встречу. А в распятии проступает будущее воскрешение и свет».

По мнению О. Зинцова[257], Стуруа в спектакле предлагает зрителю «на выбор» два равнозначных сюжета. Один карнавальный – о том, что происходит с героями в сказочной Иллирии. Второй – изнанка этого карнавала: рождественская мистерия, разыгранная при дворе герцога Орсино. Спектакль видится рецензенту изобретательным и ритмичным. Он считает, что Стуруа замечательно удалась игра в простодушный, почти что площадной театр с актерами, играющими в лучших традициях национальной актерской школы. Интерпретацию финала спектакля рецензент, судя по всему, оставляет другим, ограничиваясь следующим его комментарием: «Для того чтобы этот трагический пафос не казался чрезмерным, спектаклю, пожалуй, нужна все-таки другая, не фестивальная аудитория (в Москве спектакль был показан на Театральной олимпиаде 2000 года. – О. М.)».

«Изумительно красивым» и противоречивым видит спектакль Н. Каминская. Она называет его, как и постановки последних лет, хотя и напоминающим о прежнем «стройно-мелодичном» Стуруа, но атональным, связывая появление дисгармонии в режиссерском сознании атмосферой трагического для Тбилиси последнего десятилетия. В сценическом мире «всеобщей игры и беспечной расслабленности» рецензент отмечает постепенное нарастание необъяснимой тревоги. При этом финал спектакля, когда через сцену мимо счастливых обитателей Иллирии проходит Иисус, неся на плечах крест, по мнению автора статьи, оказывается неожиданным и шокирующим. Этот эпизод, на взгляд рецензента, вне искусства, и его ей «хочется оставить за пределами спектакля (…) Он – не для эстетов. Он, наверное, для тех, кто понимает его причины и прощает следствия»[258]. В другой своей статье критик, характеризуя эпизод с Христом и Герцогом, уверяющим публику, что в прекрасной Иллирии все будет хорошо, прямо связывает его с Грузией: «Блистательная режиссура Роберта Стуруа (…), кажется, закончится до этого эпизода. А тут начнется что-то другое. Тут – судьба. Ведь слово „Иллирия“ звучит почти как „Иберия“»[259]. О прямой связи спектакля с окружающей режиссера действительностью пишет и Н. Казьмина[260]. По ее мнению, Стуруа внедрил в комедийную ткань нитки трагедии, поскольку ему было «неловко ставить в несчастной стране веселую комедию». Финальная сцена распятия заставила рецензента сделать резкий вывод о том, что впервые режиссеру изменил вкус. Но судить режиссера за это критику, по ее словам, не хочется, поскольку «слишком понятно смятение художника перед жизнью». Последовавшие в конце спектакля утешительные слова Орсино об ожидающих всех безоблачном блаженстве и любви, которая будет сопутствовать прекрасной Иллирии, она восприняла как непосредственно обращенные к грузинам: «Не понять, кто для Стуруа эти „все“ и что есть Иллирия, невозможно».

В свою очередь, Е. Алексеева верно отмечает[261], что мир в представлении Стуруа – один огромный балаган, который с годами в его спектаклях становится все более печальным. Она указывает на совсем не рождественский характер картин жития Христа, которыми перемежаются эпизоды шекспировской комедии, напоминая, что среди включенных в спектакль евангельских сцен есть и самые мрачные – избиение младенцев и распятие Христа.