Театр Роберта Стуруа

Адекватным представляется и взгляд на постановку философа, эстетика Л. Закса. Его захватывает праздничная театральность Стуруа; игровая стихия действия; острая пластика и речь актеров; взрывная энергетика и яркий эстетизм спектакля; радость от свершающегося на глазах зрителей творчества и «карнавальная веселость сценической реальности». Включение в спектакль евангельских сцен из жизни младенца Иисуса рецензент вполне принимает. Что касается сцены Голгофы, она, по его словам, ранит своим вечным трагизмом, но в первый момент вызывает недоумение-протест; а спектакль в целом приводит к осознанию ее содержательной необходимости. «Великий мастер и, можно сказать, певец театральной игры, Стуруа точно почувствовал, понял опасность, жестокость игры без границ – игры без нравственных ограничителей», – пишет Закс, трактуя постановку, и называет розыгрыш Мальволио окружающими моделью такой игры без моральных границ и вызванных ею опасных последствий для человека. По его словам, в дурачествах сэра Тоби и компании режиссер увидел ужасающее надругательство над достоинством человека, пусть и ограниченного. На взгляд рецензента, стремление к беспредельной «радости бытия» оборачивается «катастрофическим (пусть и в масштабах одного лишь „маленького человека“) нарушением бытийной гармонии»[262].

Обратимся к анализу спектакля. Сценарий постановки создан на основе пьесы Шекспира и сцен из Евангелий от Луки и от Матфея. Причем это не только рождественские сцены благовещения и поклонения волхвов, но и эпизод с Иродом и его приказом убить всех младенцев его страны, и бегство в Египет.

Композиция спектакля состоит из двух тем. Одну из них можно назвать евангельской. С ней в спектакль входит высокий строй речи, слышащееся откуда-то красивое мужское хоровое пение-декламация, несущие тревогу неожиданные то и дело раздающиеся удары грома, белизна одежд персонажей и нарастающий в ходе действия драматизм, переходящий в трагедию. Другая тема посвящена истории, происходящей в Иллирии.

С обеими темами связан идущий сквозной непрерывной линией мотив театральной игры. Он заявлен единым праздничным рождественским убранством сцены, с красивой драпировкой, елочкой, серебристыми воздушными шарами и игрушечными барашками по периметру площадки (художник – Георгий Алекси-Месхишвили).

Мотив представлен разыгрыванием евангельских сцен окружением герцога Орсино (Леван Берикашвили), к чему оказывается причастным и сам герцог: в одной из первых сцен герой, сидя в кресле, спускается откуда-то сверху, в роли Архангела Гавриила, и тут же выходит из нее, снимая крылья. К этому мотиву, конечно, примыкает и затеянная перед нами игра Виолой роли Цезарио. И то, что в процессе игры мы видим ее постоянно выходящей из этой роли, когда перед нами неоднократно возникает сама Виола, проявляя свою настоящую, женскую суть, хотя бы влюбленностью в Орсино. И намеренная непохожесть актеров, исполняющих роли близнецов Себастьяно (Дато Гоциридзе) и Виолы (Нино Касрадзе), которая в игровом контексте спектакля принимается безусловно.