Театр. Том 2

«Родогуна» берет на себя смелость предстать перед Вашим высочеством, ибо питает надежду, что, уже озаботившись ее успехом, Вы и в дальнейшем не откажете ей в покровительстве. На опыте узнавшая Вашу доброту, она проникнута верой, что Вы довершите начатое, соблаговолив и впредь дарить ее милостями, на которые до сих пор были столь щедры. Лишь Вашему вескому одобрению обязана она всеми выпавшими на ее долю рукоплесканиями; благосклонное Ваше внимание укрепило ее, хилую от рождения, придав блеск и стойкость, словно Вам было в радость пролить на нее луч из ореола Вашей славы и уделить долю от присущего Вам дара побеждать. Так возможно ли, монсеньор, найти такие слова, которые хотя бы отчасти выразили ее признательность Вашему высочеству? Если она попытается изъявить свою благодарность прославлением Ваших доблестей, какая хвала будет достойна руки, наводящей страх на всех наших врагов, руки, чьи первые же удары нанесли поражение лучшим военачальникам Европы? Вашему высочеству удалось победить их прежде, нежели им удалось постичь, что Вы уже умеете сражаться; стоило Вам стать во главе войска, как примерами редчайшего мужества, известными доселе только из книг, Вы затмили все, что Вам случалось читать в них о полководцах, подобных Александру и Цезарю. Глубокое смятение, в которое повергла нас кончина великого монарха^{65}, так усугубило гордыню наших противников, что они вообразили, будто удачная осада Рокруа^{66} позволит им захватить Париж, и в честолюбивой своей алчности уже пожирали сердце державы, чьи рубежи, мнилось им, они захватили врасплох. Меж тем первые же Ваши свершения развеяли в прах их надежды, и те самые люди, что предрекали себе столько побед над нами, в том же году стали свидетелями Ваших побед над ними, побед, завершивших эту кампанию. Ими Вы положили начало великим завоеваниям, столь удачно рассчитанным, что они овеяли славой не только времена нынешние, но и прошедшие, словно Вашему высочеству не довольно было бы расширить пределы государства сегодня, если бы заодно Вы не стерли следы несчастий, омрачавших порою долгие годы процветания в минувшее царствование. Тионвиль, Филипсбург, Нордлинген — места злосчастные для Франции;^{67} стоило ей услышать эти названия — и она не могла удержать стенаний, стоило подумать о них, как начинала вздыхать. И вот те самые места, рождавшие при воспоминании о них стоны и вздохи, стали неопровержимыми доказательствами нового расцвета, достойными поводами для праздничных иллюминаций, великими основаниями для благодарственных молитв, возносимых небу за победы, одержанные Вашим непобедимым мужеством. Дозвольте мне, Ваше высочество, обойти молчанием взятие Дюнкерка:^{68} тщетно я напрягаю воображение — нет у него красок, способных передать все величие Вашего деяния, ибо, овладев знаменитым гнездилищем пиратов, Вы утвердили для нас безопасность Океана. Еще недавно наши гавани были как в осаде, любое наше судно могло подвергнуться их разбойничьему нападению, и нередко, едва покинув порт, оно на глазах оставшихся на берегу становилось жертвой грабежа, меж тем как теперь, когда Вы заняли этот город, я вижу, что, с одной стороны, наши моря освобождены, берега обрели спокойствие, торговля процветает, корни общественных бедствий выкорчеваны, а с другой — рубежи Фландрии беззащитны, устья ее рек под строгим надзором, пути помощи отрезаны, источник богатств в наших руках. Но все, что я вижу сегодня, — малость в сравнении с тем, что, по предвидению моему, произойдет, когда Ваше высочество обрушит грозное свое оружие на ее земли. Дозвольте же мне не осквернять столь поразительных дел и столь прекрасных чаяний заурядностью моих мыслей, равно как и бессилием слов, и не прогневайтесь на меня за то, что, почтительно не касаясь этих предметов, я лишь присовокуплю здесь заверение в нерушимой до скончания жизни