Театральная фантазия на тему… Мысли благие и зловредные

Идея спектакля пришла ко мне в голову неожиданно – почему– то мне привиделся Аристофан… Я не могу себя считать знатоком античного, точнее, древнегреческого театра, но знаю, что Аристофан был отцом комедии, а у нас мастерски владел жанром комедии другой великий человек – Чехов… «Возможно ли такое соединение?» – подумалось мне. Оно стало возможно только в таком произвольном сочинении режиссера, которое естественно будет исполнено теми артистами, которым он доверяет.

Спектакль имеет все ленкомовские родовые признаки: элементы шоу, выстрелы и взрывы, оригинальную музыку, танцы и, естественно, самобытный режиссерский взгляд на литературную основу. Я начинал работу с перевода на сценический язык нескольких трагикомических рассказов А. П. Чехова – «Попрыгунья», «Хористка», «Черный монах»… Впрочем, меня с самого начала привлекали собственные фантазии по поводу чеховских текстов и монологов царя птиц Удода.

На мой взгляд, мне удалось составить части трех разных произведений, стоящих друг от друга далеко и по времени, и по жанровой принадлежности, но при этом очень точно и доходчиво выразить актуальные злободневные мысли. За обманчивой легкостью повествования стоят серьезные жизненные вопросы, на которые рано или поздно каждый человек начинает искать ответы. И вот получилась удивительная гармония – для меня она была удивительна, во всяком случае, я так рассуждаю со своей режиссерской колокольни, получилась удивительная гармония между отцом комедии Аристофаном и Антоном Павловичем Чеховым. Я уверен, великих реформаторов связывает единый процесс постижения человеческого разума и того мира, в котором он формируется. А. П. Чехов, сочиняя свои трагические комедии, наверняка слышал музыку далеких предков. Так мне хочется думать, и так мне легче узаконить мою неожиданно возникшую фантазию, связанную с пленительным названием «Птицы» древнегреческого комедиографа Аристофана, «отца комедии».

Если в двух словах немного упростить суть, герой доктор Дымов, которого Ольга Ивановна, его жена, перестала почитать, поскольку его полностью затмило ее новое, яркое, «звездное» окружение. А в отношении Дымова ей и говорили, и она вообще-то соглашалась, что это заурядный обыкновенный человек, ничего, в общем-то, из себя интересного не представляющий по сравнению с ее новыми друзьями. И вот к концу спектакля происходит постепенное отрезвление: главная героиня в исполнении Александры Захаровой вдруг начинает постепенно понимать, что это что-то поверхностное, ненастоящее, а настоящим для нее становится Дымов. Ольга совершенно случайно (ну, не случайно: она его зовет) наталкивается на человека из больницы, жующего булку (на мой взгляд, еще одна неплохая режиссерская находка, где за обыденным жестом скрывается огромный накал страсти и понимания происходящего), и он сообщает ей о смерти Дымова, объясняет, что это потеря огромная для науки, что это был мужественный и сильный, «небесный» человек, героически преданный делу, что он был озабочен болезнью одного из своих пациентов и вел такую рискованную терапию, которая была опасна для собственного здоровья целителя (заразился дифтеритом от мальчика, у которого высасывал через трубочку дифтеритную пленку).

Но вот он перешагнул через это, решив, что это его долг, что это его предназначение, и тем самым обрек себя на смерть… Но в русском театре нельзя заканчивать просто смертью. Недаром в дореволюционном российском театре после «Грозы» и последующего перерыва игрался водевиль. И поэтому Дымов появляется и после своего ухода, появляется как некая галлюцинация, которая вдруг оказывает целебное воздействие на главную героиню, и она заявляет своим бывшим кумирам, что у меня есть один друг, в моей жизни есть великий человек, Дымов, и она уже где-то в другом измерении и просит у него прощения. Ну и потом завершается спектакль неким пластическим таким актом некого осторожного трепетного познания друг друга. А потом снова идет кусочек начальный из Аристофана и все каким-то образом закольцовывается в таком едином и достаточно гармоничном сочинении.

Мы пытались выстроить спектакль как театральную игру с обязательной для «Ленкома» самоиронией. Великого русского писателя дразнил хоровод человеческих характеров – смешных, нелепых, злобных, прекрасных, великодушных… Они чем-то напоминали мне фантасмагорическую стаю разноперых птиц, летящих под облаками. Мне, как и английскому кинорежиссеру Хичкоку в его знаменитом фильме, птицы казались не только прекрасными созданиями – в нашу чеховскую фантазию влетело скопище человеческих слабостей, притягательных страхов и даже галлюционарных объектов. Вслед за мистическими образами мы прикоснулись даже к молодому Горькому, который дружил с Чеховым в Ялте на рубеже веков, когда «Буревестник» обрел сумасшедшую популярность в русском обществе.

Навязчивые идеи рефлексирующих героев побудили нас пристальнее вглядеться в божественные выси, познать радость вселенского бытия и позавидовать тем, кто вправе называться небесными странниками.