Театральная история

– Да не об этом же речь! – обиделся тот. – И вообще, что вы сказать хотите? Что мне рассуждать надо только про то, как пол в церкви подметать?

Отец Никодим потерял к Фоме интерес и обратил взор на проповедующего режиссера. Священника одолевали противоречивые чувства. На его месте стоял Сильвестр. И вместе с протестом отец Никодим испытывал жгучий интерес к происходящему.

– Вы знаете, как ненавистен мне пафос, – продолжил режиссер. – Но сейчас, когда я стою над гробом лучшего актера, с которым мне доводилось работать, для меня нет ничего естественней пафоса. Сергей принадлежал к тому великолепному актерскому племени, которое верит только в сегодня. Только в тело. Только в чувства. Сергей как великий артист смеялся над завтрашним днем. Он как никто чувствовал, что завтра – это мираж. Потому, когда предыдущий оратор говорил о вечности, мне это показалось не только потешным. Это кощунственно именно по отношению к Преображенскому. Господа! Какое бессмертие! Он жил, как бессмертный. Нет ничего более чуждого вечности, чем театр. И я попросил бы господ клерикалов так буйно не фантазировать о человеке, который уже не может им ответить. Остановите свое воображение, отец Никодим. Вы оскорбляете память того, о ком сочиняете свои возвышенные проповеди. Мы не верим вам. А вот если бы врач исцелился! Тогда бы я ему поверил!

Сильвестр изредка посматривал на отца Никодима. Видел, что тот необычайно взволнован. Он ощутил в священнике, как говорил его педагог в театральном училище, «духовную расщелину». Именно туда Сильвестр и старался обратить свои слова, усиливая кризис, увеличивая раскол.

– Преображенскому был свойствен безграничный страх смерти. Однажды я это понял. Этот страх подарил нам великолепного артиста. Конечно, не каждый, кто боится смерти, сможет стать артистом высочайшего класса. Но каждый, кто, как Сергей, поймет, что ежесекундно умирает, сможет на сцене жизни провожать ускользающие мгновенья с тем артистизмом, который отпустила ему природа. А Сергею природа дала океан артистизма. А потому, отдавая каждую секунду смерти, он был великолепен. Я бы хотел, чтобы все мы помнили о том непрекращающемся торжестве, каким была его жизнь в искусстве. Он торжествовал – здесь и сейчас, с нами и для нас. Я бы хотел, чтобы мы помнили об этом, а не о его служении или, – Сильвестр не смог сдержать язвительной улыбки, – о том, как Сергей мечтал прорваться к первоязыку… Я сказал, что Преображенский верил в тело. Не поймите меня превратно. Он верил в тело, если так можно сказать, до краев наполненное душой. Даже когда он поворачивался к залу спиной, его боль чувствовали все – до последнего ряда.

Отец Никодим с некоторой даже ревностью подумал: «А я о чем только что говорил? Разве не о том, что в людях одаренных себя проявляет Бог? Что они напоминают нам, что мы окружены вечностью?»

Сильвестр, словно отвечая на обиду священника, сказал:

– Предыдущий оратор и я – мы оба занимаемся невидимым. Только он в него просто верит, я же им занимаюсь профессионально. Я даю невидимому шанс, пусть на время, стать явным. Душа, любовь, тончайшие оттенки чувств, религиозные переживания – все это благодаря моим усилиям может пробиться к свету. Обрести на время плоть и голос. На сцене Сергей давал шанс явиться невидимому. Никто лучше него не мог этого сделать.

Отец Никодим заволновался. Очевидно, желал что-то возразить.

– Не надо, отец Никодим, со своим уставом пытаться проникнуть в наш монастырь, – бесстрастно остановил его порыв Сильвестр. – Мы не имеем никакого отношения к тому, что вы сейчас воспевали… А теперь – обещанное разоблачение. Я клянусь, что буду преследовать того, кто виновен в гибели моего лучшего артиста. Я буду преследовать Ипполита Карловича. И того, кто виновен в его смерти косвенно. Отца Никодима.

Ипполит Карлович смотрел на Сильвестра и улыбался. Лимонный сок вместе с мякотью тонкой струйкой стекал с его губ.

– Страстей и публики. Вот чего ты хочешь. И больше ничего. Вот и вся твоя погоня за правдой. Если это эффектно. Будешь правду. Матку. Рубить. А неэффектно. Не будешь.

Вдова Преображенского кинулась к гробу и стала жадно, часто целовать лицо Сергея.

– Лоб такой холодный, его ничем не согреешь, вот монетки, любые-любые монетки, пожалуйста, их можно подержать и погреть, погреть и подержать, и они уже теплые, а его лоб не согреешь, только сам весь холодом покроешься…

Отец Никодим отвернулся. Посмотрел в глубину церкви – туда, где не было людей. Ему вдруг почудилось, будто у него вырвали землю из-под ног. Но оказалось, что при этом он может стоять. И ходить. Потому он пошел к гробу Преображенского с сердцем легким. Страха не было совсем.

Сильвестр, видя решительнейшее выражение лица отца Никодима, мгновенно уступил ему место.

– Истинно, истинно говорю вам, – воскликнул отец Никодим, – если зерно, падши в землю, умрет, то прорастет и принесет много плода. Сергей – то семя, которое погибло, но принесет много плода. Я должен сказать о том, что меня мучило все эти дни. О том, чем стала для меня его смерть.