Театральная история

– И неверующие в Бога чувствуют, что в минуту скорби, в такую минуту, как сейчас, слова – единственное, что у них есть. Как без них онемевший мир провожал бы своих умерших? Мне страшно представить эту тишину. И сейчас, когда свет погас, а холод сгустился, на помощь тем, кто не верит в Бога, слетаются слова. Только они могут помочь нам сейчас, когда земля вот-вот скроет того, кто вызывал в нас столько любви. Но мы, верующие, знаем о священном происхождении слов. И знаем, что каждый, кто творит, соприроден Господу нашему. И если в творческом порыве художник вступает в спор с Творцом, Бог наш смотрит на него с любовью. Как на дитя, которое только учится говорить, а потому произносит слова бессмысленные и нелепые. Но ребенка не остановить – он учится неустанно и, наконец, начинает складывать слоги в слова, слова в предложения. А потом научается вкладывать в слова мысль и дух. Сергей был еще ребенком, который только учился складывать слова. Он был в начале пути. Лишь начинал служить Господу. И служение его было прервано. Кто знает, куда бы привел его дар? Каким путем он пошел бы к Богу? Но так получилось, что пошел он самым коротким, и глаза наши полны слез.

Отец Никодим поднял глаза на купол церкви – туда, где царил Бог-Отец, которого так боялся Иосиф во время неудавшейся «театральной атаки».

– Поэт неба и земли! Мы провожаем к Тебе одно из лучших Твоих созданий. Мы помним, что все мы – часть твоей бесконечно создающейся поэмы. Все мы – строки, буквы, частицы букв. И только Бог знает, когда наступает время одной из этих строк растаять. Но в великой поэме Господа строки не исчезают. Его рукописи не горят. И сейчас слово, благодаря которому был создан Сергей, сияет в других мирах. Мы счастливы, что были подле, когда он сиял в нашем мире.

В нахлынувшей тишине Наташа и Александр крепче сжали ладони, а Сильвестр – зубы. Он подумал: «И снова не понимаю, почему этому талантливому лицедею и лицемеру не аплодируют».

– Теперь я скажу, – не терпящим возражений тоном сказал режиссер.

Отец Никодим, не глядя на Сильвестра, ответил всем собравшимся:

– В церкви мирянам произносить речей не положено.

Пыл только что произнесенной им проповеди начал остывать. Глаза становились тусклее, мысли – земнее.

– Я скажу, – повторил каменным голосом Сильвестр, и отец Никодим почувствовал, что если не уступит, режиссер как-то страшно его опозорит.

На лице батюшки было написано: «Повинуюсь силе, и то лишь из уважения к усопшему». Уступая место Андре– еву, священник вдруг заметил плохо загримированную ранку на лице Сергея. Сильвестр встал туда, где только что пребывал батюшка. Оглядел собравшихся: все были под глубоким впечатлением от слов отца Никодима. Качество наступившей тишины режиссер оценил сразу – она была насыщена сильными, глубокими чувствами.

– Я понимаю ваше волнение. Речь прекрасная. Жесты, интонации – безупречны. Но я не прощаю того, кто сейчас так искренне, так нежно оплакивал Сергея. Высокие чувства подлеца – не повод прощать его подлость.

– Да как вы смеете! – воскликнул псаломщик Фома. Он был возмущен тем, что отец Никодим позволил говорить мирянину. И теперь этот допущенный до амвона режиссер позорит священника в доме Божьем.

Сильвестр не обратил никакого внимания на крик псаломщика.

– Почему я сказал о подлости отца Никодима, я объясню в конце своего, обещаю, краткого выступления…

Сильвестр с досадой подумал: он даже сейчас не забывает о том, что интерес зрителя нужно поддерживать, что его вниманием необходимо манипулировать. И обещать, что отнимет совсем немного времени, которое всем так дорого, даже на похоронах. «Пошловато начал, пошловато», – подумал Сильвестр.

– Я уверен, что Сергей был бы растроган речью, которую сейчас произнес батюшка. Он был очень впечатлителен. И всегда преображался под воздействием слов.

Вдруг из самой людской гущи взревел Балабанов:

– Я! Я! – он обратился к Сильвестру голосом, не ведающим возражений. – Я должен выступить! Я написал стих! О люди! Крокодилы! Дайте волю моему стиху!

И Балабанов стал прорываться сквозь толпу. Казалось, что колоссальных размеров артист прорубает себе дорогу сквозь человеческую чащу. Он размахивал руками-саблями. Бешено вращал глазами. Еле сдерживал ругательства, было видно, с каким трудом он подавляет вырывающийся на волю мат. От него несло алкоголем. Режиссер метнул в него грозный взгляд. Но это не произвело на артиста никакого впечатления. Смерть Преображенского, «заявление об уходе» Сильвестра и триста граммов на гражданской панихиде сделали свое дело: Балабанов потерял страх. Мощным голосом артист возгласил:

– Стих короткий… А я длинный… Для контраста говорю. Нас учили – контрастируй – и зритель твой… Высокое-низкое, громкое-тихое, короткое-длинное, я и стих… Я написал его даже не на смерть Сергея… На смерть другого, почти Сергея, да какая же вам разница! – взревел он. – Но стих подходит, подходит, о люди!

Он посмотрел на собравшихся с яростью.